101 Рейкьявик

Хельгасон Хатльгрим

В зеркале в туалете: бледный я с отпечатками зубов на левой щеке. Вид у нее весьма черепушечный. Тронут тлением. Я похож на человека, который час назад помер.

Ну да ладно. То, что нам предстоит сейчас, — это вроде жизнь. Я так выхожу из туалета: как будто пытаюсь жить. Надо же, как руки у человека удачно расположены на теле, у них достаточно простора, чтобы совершать разные движения, и в то же время они не отрываются от своих корней. В этом есть некое совершенство. Удачный дизайн! Красиво и практично. Меня наполняет какая-то идиотская радость бытия. Мне удается сесть и закурить сигаретку, как вдруг ни с того ни с сего — во мне Джимми Картер. Под моим лицом — старый добрый седой Джимми Картер говорит о каких-то peace proposak [168] а под глазами у него пис-мешки, а подбородок слюнявый, миролюбиво двигается над воротником голубой рубашки, пока он говорит, и у меня слегка чешутся глаза, когда он моргает дряблыми семидесятилетними веками в моей голове. Но дело становится серьезнее, когда он начинает кашлять,

наверно, он кашляет оттого, что я курю. У него все проходит, как дым, а йотом меня охватывает непреодолимое необъяснимое желание побриться. По каждой моей ноге ползет реклама, бритвы двух разных фирм… для женщин; я складываю ноги крестом, но не помогает, у меня ноги женские, они с внутренней стороны бритые, до самой ширинки, где чернобородый диктор… между ног у меня темное волосатое лицо, какие-то арабские слова из бороды, которая затем превращается в слепого индуса, который для прикола надел темные очки и вышел на сцену, он ниже меня на голову, на каком-то торраблоте у себя в Бомбее, и… Уж не знаю, что лучше: быть мертвым или живым.

168

Предложениях мира (англ.).

Дальше события каким-то образом развиваются так, что я прекращаю курить эту сигарету, сам не знаю, что с ней будет, и, видимо, чтоб проверить, работает ли еше у меня что-нибудь, я встаю и пробую стряхнуть с себя эти джимми-картеровские женские ноги, но у меня все равно остается нога «Жиллет» и нота «Ремингтон», а я, спотыкаясь, пробираюсь к стойке, как восьмидесятиканальный старик на каталке с сиделкой, и не справляюсь с управлением, когда на меня натыкается какой-то гуру-танцор, и я падаю на что-то блондинистое (ц. 40 000) возле стола, и она роняет стакан и говорит: «Ну, ты там, фак ю!» — и требует, чтоб я купил ей новый стакан, а я спрашиваю «ты бреешься», а она требует новый стакан, а я говорю «я спрашивал, ты ноги бреешь», а она требует новый стакан, и я говорю «о'кей», мне удается кое-как отсимпсониться от нее, до бара остается всего семьдесят пять сантиметров, как вдруг две бейбические задницы по сходной цене, и я открываю рот как бы для того, чтоб облегчить себе последние шаги, и в рот мне попадают волосы, целая шевелюра, а потом убираются, а у меня в глотке все еще какая-то лохматость, когда меня накрывает новая волна танцующих или, скорее, падающих людей, и нога «Жиллет» теряет опору, и я хватаюсь за что-то, на ощупь вроде лифчик, то есть сзади, на спине, а поверх него свитер, и крик, и я падаю, а на меня какой-то чувак, а на него парочка, и я оказываюсь как-то зажат между стулом и чем-то еще, наверно стеной, только стены не такие твердые, а я как будто — пол, вот такая половая жизнь, а на мне парочка, нет, скорее, я — выбоина, только я смотрю, перед глазами шапка лежит со мной на полу, а на ее кончик наступил такой кондовый резиновый каблук, и я уже готов примириться со своей участью тут рядом с шапкой и каблуком, и на нас красиво сыпется пепел, но все же произношу слабонервно и больше для себя и своих членов:

— Ай!

Исландия — 103 000 квадратных километров. Обычно считается, что здесь просторно. Я знаю, что где-то там далеко есть 600 фьордов, полных пронизывающего ветра и каких-то good for nothing [169] волн, и какой-то непоседливый бог-качок расставил все свои god forsaken [170] валуны на взморье — зачем? Для кого? Потому что во всех этих шестистах фьордах ни души, ни одно сердце — влюбленное, зашитое, разбитое — не бьется под лунявым одеялом ни в одной спичечной хижине и даже не пробирается в джипе в целлофановой шкуре по какому-нибудь из этих абсолютно юзлессных и вейст-ов-манишных [171] кокаиновых сугробов на дорогах, проложенных просто так, как будто кто-то поразвлекался с картой; и весь этот неистовый бигтайм [172] дальних долин уже никогда не покажут по телевизору, никто на них даже не смотрит, и уж тем более никто не сумасшествует по ним с сенокосилкой или микрофоном, более того: ни один зверь не трется причинным местом о скалу, ни одна птица не гадит, ни одно дерево не пляшет брейк, только в воде какие-то слепцы машут плавниками в холодном колапорте — море, какая-то никем не сожранная треска преклонных лет пузырит в своем однополосном «адидасном» костюмчике с вечно открытым ртом, и в ее лупоглазой маразматической башке шевелится только одна мысля, здесь, вокруг этого поплавка, этих шхер, которые, вполне может быть, по величине равны одному дряхлому метеориту, чудо-юдо-рыба-кит вздымает из моря заасфальтированную простолбленную офонаренную спину, и из нее бьет единственный фонтан: на озере в Рейкьявике, маленький такой фонтанчик, спонсированный американцами.

169

Никчемных, бесполезных (англ.).

170

Богом забытые (англ.).

171

Useless — бесполезный, waste of money — пустая трата денег (англ.).

172

Big time — звездный час (англ.).

Исландия —

большая страна, а я лежу здесь, в давке, прижатый к батарее, а на меня навалился целый город, который еще сильнее прижимает меня к батарее, и я чувствую тепло горячей воды, которая, очевидно, целый день добиралась до этого места из недр земли, чтобы согреть меня, и в этом что-то есть — что-то такое социально прекрасное. Возле моей щеки теплая вода: обо мне подумали с теплотой.

Меня вспомнили с теплотой.

Исландия — задница, пускающая буйные ветры, а исландцы — вши. Висят на волосках. Сейчас-то они соорудили для себя теплые скафандры, но им все равно приходится крепко держаться за свои волоски, когда извергнется вонь. Из земли. Разразится коричневой лавой.

В Исландии холодно, как у черта в заднице, в которой вечно копошатся глисты. Всегда чешется. Пальцы мороза чешут берег. И вшисландцы вечно копошатся, переползают: от одной холодной ягодицы на другую холодную ягодицу, убегают от студеных пальцев зимы.

Исландия — большая холодная страна. О'кей, И хотя исландцы больше не прозябают в худых лачугах, а рассекают на розовых машинах в японской жаре, а ледники своей родины лижут из формочек, все же холод бил их тысячу лет и набил до отказа вечной стужей. Их до пяти лет выдерживали на балконе, как в морозилке кули с мясом, и после этого они стали — просто «кул». У них всегда ледяная усмешка и из уст студеные колкости. Но в них есть и тепло земли. Им на тебя не плевать. Даже если ты лежишь, весь испитой, и избитый, и заблеванный, ночью на тротуаре, а в карманах у тебя снег, ты совсем сдох, как замороженная туша в очках, жертва какого-то перепроизводства, на левой щеке следы поджарки, как будто какие-нибудь бомжи оставили попытки разморозить это мясо… Даже тогда о тебе кто-то заботится. Девушка (ц. 18 000), которая вдруг приползает на коленях. Которая с тобой говорит. Которая тебя будит. Которой на тебя не плевать. И пусть тебя уже выставили, и пусть ты вторично сдох, все равно тебя тащат на пати. Тащат на пати.

В тепле такси я слушаю разговоры незнакомых ребят, и рядом со мной девушка, та, которая ползала на коленях, спрашивает, не плохо ли мне, а я продолжаю бормотать: «Государство всеобщего благосостояния. Да, благосостояния. В нашей стране. Мы живем в государстве всеобщего благосостояния», — и смотрю в окно (вот если бы для смотрения было слово типа «бормотать»!) на какие-то длинные дома и думаю о батареях в них, всех этих теплых батареях. «Как хорошо. Как все хорошо. Центральное отопление. Государство благосостояния. Мы живем в государстве благосостояния». Паренек на другом конце заднего сиденья:

— Эй! Ты что, такой на… ну… такой налогоплательщик?

Мне удается выбраться из такси: я просто смотрю на ребят и делаю так же, как они. Трудно сказать, где эта вечеринка. Но больше всего я рад тому, что на мне оба ботинка. Я больше всего думаю об основополагающих вещах. Да. Это уж точно находится в ведомстве центрального отопления. Во дворе раздетые деревья-подростки танцуют вальс. Дом похож на дворец зубного врача в Гардабайре. Что-то в этом духе. Как, я вернулся в Хофийскую долину? Иду прямо на кухню. Две девушки за разговором. Солонка и перечница. (Не решаюсь оценить их в кронах.) Солонка глядит на меня, говорит:

— Хай.

— Хай. Спасибо. Все было очень вкусно, вкусный ужин… вкусный соус, — отвечаю я.

Я сижу в кресле в гостиной в холодной кожанке и мало-помалу нагревающихся черных джинсах, щека болит, во рту недокуренная сигарета; я не помню, как она там очутилась, но пытаюсь не забывать, что ее надо курить. Я сижу как старейшина. Я здесь самый старший. Мне кажется, будто я в таком стариковском свитере с пенсионными выпла… то есть заплатами на локтях. On the Cover of the Rolling Stone [173] . Ребята на диване и на полу. Их разговоры — саундтрек к совсем другому фильму. У них во всем «полный откат», или «такой взрывняк», или «это тимьян»: «Ну, он ваще такой тимьян»; «Я те говорю, мне это вообще серо-буро-малиново!»; «Там все было весьма субтильно»; «Ну там ваще, ну, ваще, блин, чума!»; «А вот он, он, типа, ваще, у него такой рашпиль»; «Эй ты! Налогоплательщик! У тебя закурить есть?»

173

На обложке «Роллинг Стоун» («Катящийся камень» — название рок-журнала) (англ.) — название песни Шела Сильверстейна, исполненной группой Dr. Hock and the Medicine Show на их альбоме «Sloppy Seconds» (1972).

Я не отвечаю, но шарю в замедленной съемке в кармане и достаю измятую пачку «Принца». В ней подтаявшая слякоть, сигарета достается мокрая и сломанная.

— О!

— По-твоему, это сигареты?

— А.

— Налогоплательщик!

— Ну, вот, у нас, у тех, кто сидит на пособии, только такие…

Наверно, у меня получилось смешно, только он не понял юмора. У старейшины и шутки устаревшие. Для них пособие — в лучшем случае учебное пособие в школе. Девчушка (ц. 400 000) вдруг встает возле моего кресла. Моя голова медленно движется, и глаза тоже, вверх, смотрю на даму. Она смотрит вниз. Я говорю:

— Ой, не-ет…

— Что?

— Ну, ты совсем, черт… ты совсем… ты… черт тебя разберет, что ты такое!

— О чем это ты?

— Ты — то, что ты…

— Да-а? А ты? Ты — что?

— Я — я, я… я постольку, поскольку я.

— В смысле?

— Я… я… «Ягермайстер».

— Да, да… А что с тобой? Что это у тебя на щеке?

— А что, заметно?

— Да, у тебя щека вся красная, такими полосками. Как будто ты побывал в тостере или еще где…

— Правда? Это просто клей… Клей-мо.

— Да?