2012
Шрифт:
Вторжения Артема она так и не услышала, и он несколько секунд взирал на ее труд с некоторым даже благоговением.
– Вы чего? Из какой-то коммуны, что ли?
Девочка подскочила, с какой-то танцевальной нелепостью размахнула руками и обернулась.
– Ффуу… – с забавной правдоподобностью жеста держась за сердце, ответила она. К мокрому лбу у нее прилипла прядка волос, руки были в какой-то пене – в общем, она смотрелась очень трогательно, – Здравствуйте!
А я уж испугалась, – довольно добавила она и улыбнулась.
– Привет. Ты чего вручную стираешь?
– Чего? –
– Стиральная машинка, – тоном человека, говорящего обитателям какого-нибудь Алепсоса-18 « Мы пришли с миром», показал он, – Она стирает.
Девочка недоуменно смотрела в указанном им направлении.
Артем вздохнул, заглянул в ванну – вода была мыльная и чуть розоватая, в ней вяло колыхались какие-то темные ткани, смахивающие на помесь медузы с пиявкой. Выпустил воду, не выжимая, забросил одежду в машинку, показал, как включать и на что нажимать.
Он до некоторой степени ожидал дикарских восторгов, но Гипнос смотрела подозрительно.
– Она точно отстирает? Там кровь, ее сложно счистить!
Артем вздрогнул. Да, приятель, а ты уж позабыл…
– Отмоет, – хмуро ответил он, – Тебе нужно в душ?
– Эээ…Да.
Это ты знаешь, – про себя заключил Артем, – Залезай тогда, я после тебя.
Покинув ванну, он с несколько улучшившимся настроением прошел на кухню, закрыл окно и поставил чайник на огонь. Закурил, по телу, как всегда, когда куришь до завтрака, разлилась приятная слабость.
И все-таки что-то тут не сходится. Про стиральную машинку она словно бы слыхом не слыхивала, а с душем знакома. И холодильник ее вчера не поразил. Видела ли она компьютер? Впрочем, тогда было не до этого. Ах, черт, мальчишка!
Раненый все еще спал. Артем осторожно поднес ладонь ко лбу – жара вроде бы нет. Дыхание глубокое, ровное. Пожалуй, будить его не стоит. Потом перевяжу, нечего тревожить рану.
Окраина большого города. Молочно белеют в свежей тьме огромные конусы домов, косматый фиолетовый парк громоздится совсем по-дикому, пахнет мокрой корой и землей, а между ним и шоссе – узенькая полоска мокрого тротуара. Идет дождь, оранжевые фары несущихся по шоссе машин высвечивают во влажной тьме тяжелые капли и раскрашивают их красным и желтым. Водителям одиноко и со смутным чувством глядят они на краснеющие сквозь занавесь дождя фары впереди. А по узенькой полоске тротуара, упорно – вперед и вверх – тянущейся между шоссе и парком, идут двое ребятишек. Измятая ливнем темная одежда, вьющиеся волосы, спадающие на бледные лбы, усталые и беспокойные глаза. И редко-редко – озорная и чуть сторожкая улыбка, как бы говорящая: «Эх, сколько я могу, весь мир могу перелопатить! Но неужели никто не догадывается обо мне?».
Машины, как прожекторы, осветят на мгновение детей и убегают дальше, толкая перед собой лучи золотистого света. Дети не расстраиваются – они с удовольствием пошли б даже парком, лишь бы их никто не видел, и даже пробовали, но напала стая бродячих собак. Дети идут, пенится, бурлит вода, во тьме вспыхивают, как выстрелы, фары проезжающих машин.
– Ээ, – ленивый, жирный
Лицо белое, бритое, по нему стекают холодные капли. Серая форма издает резкий запах популярного одеколона, на поясе – потрескавшаяся кобура. Рядом – другой, тощий, нескладный, рыжий. Из-под кепи торчат оттопыренные уши, из-под локтя косо торчит ствол автомата.
Дети молчат. Мальчик открывает было рот и тут же закрывает. Девочка тихонько шевелит спрятанным в кулаке большим пальцем.
Полицейские придвигаются, первый склоняется, перекрывая огромной головой полнеба.
– Ну? Чего молчим, наркоманы? – дружелюбно осведомляется он.
Дети переглядываются. Молчат. Вдруг заскрипела нелепая, здоровенная рация на поясе у первого, и дернулись, чуть не подпрыгнули.
– Чего нервничаем? – он снова склоняется, берет девочку за подбородок, заглядывает в глаза, – Черт, и не разобрать.
А рыжий все молчит, по черному стволу автомата стекает вода, собирается на конце, тяжело шлепается вниз еще одна капля в шелестящем сером потоке.
– В отделение?
– А надо? – сомневается рыжий.
– Видишь, ебнутые какие-то.
Рыжий с сомнением кивает.
– Давайте, два шага вперед, – теперь, когда сомнения разрешены и решение принято, он становится добродушным, – Сейчас родителей ваших найдем, дилеров ваших найдем.
Идут. Фары высвечивают странную процессию: двое детей, сзади двое конвойных, и всюду – неистовый ливень, не каплями, не струями, а сплошным потоком, водопадом несущийся вниз.
В отделении смурно, скучно. Грязный пол, бледные лица, серая форма, колышутся вокруг лампочки коричневые облака табачного дыма.
– Это еще кто?
– Хуй его знает. Не отвечают, дергаются.
– Ну-ка, – подошел, тем же точно движением взял за подбородок, взглянул в глаза, – Ладно. Наркотики употребляли?
Переглянулись, испуганные, одновременно покачали головами.
– Немые, что ли? Нормально скажите.
– Чего орешь? Дети же, – еще один, худой, высокий, подошел, заинтересовался. Сколько их уже вокруг столпилось!
Высокий вдруг подобрался, напрягся весь.
– Брось их в обезьянник пока.
– Зачем?
– Бросай, говорю.
И ушел, на ходу доставая из кармана мобильник.
– Идемте.
Пыльные узкие скамейки, душная, тоскливая темнота по углам. Тихо, скучно. Дети садятся, переглядываются. Мальчик хочет что-то сказать, но девочка прижимает палец к губам. Сквозь стеклянную дверь светит коридорная лампочка, а все равно темно, мрачно.
С неприятным, чавкающим звуком падают капли – с волос, с рук, с одежды. Сидят.
Наконец – через час, два, пятнадцать минут? – подходит тот, высокий. Бесшумно открывает дверь.
– За мной.
Дети молча сидят на месте.
– За мной, говорю! Или всю ночь хотите здесь просидеть?
Дети сомневаются, но все же кивают. Быстро, чуть ли не бегом, проходят мимо дежурки.
Дождь поредел, стало холоднее. За дымкой, покрывающей ночное небо – бледная луна.
Высокий проводит детей мимо ряда приземистых милицейских уазиков, сажает в какой-то седан.
Пристегнулся, завел мотор.