21 интервью
Шрифт:
Так что наши нации обе стремятся к экспансии: что делают одни, то делают и другие, мы не верим друг другу. Но сейчас, с новым периодом «оттепели», появляется надежда, что этот барьер между нациями будет сломлен. Похоже, что обе страны ищут «мягкие» точки в мире, где они могут противопоставить себя друг другу, как, например, во Вьетнаме.
Минчин: Думаете ли вы, что коммунизм – угроза миру?
Стайрон: Я не думаю. Пример – различные виды коммунизма в мире. Мне не нравится советский тип коммунизма. Это мертвая и запрещающая форма тоталитаризма. Китайский коммунизм, например, более подвижен, чем коммунизм в странах Восточной Европы.
Минчин: Если вы думаете, что коммунизм не угроза, как тогда коммунистические правительства умудряются создать худшие условия для жизни человека в Польше, Советском Союзе, Чехословакии? Коммунистические типы режимов никогда не достигли ничего, там, где они существуют, нет сельского хозяйства, хорошей экономики, нет достаточно еды,
Стайрон: Вы правы, я согласен с вами в принципе. Но я не думаю, что это угроза. К настоящему времени границы определены, силы, чтобы сохранить равновесие, существуют. Я не думаю, что есть хотя бы шанс советской экспансии в Европу. Разве что война, но тогда это другое дело. В Италии, например, коммунисты всегда были значительной силой, но этот тип коммунизма ни в коем случае нельзя назвать угрозой. Вообще нельзя относиться к слову «угроза», как это было в прошлые времена. Коммунизм означает очень плохие новости на Кубе, но не настолько они плохи в Польше. Так что есть вариации: скажем, в Никарагуа, где существует марксизм и даже ленинизм, на мой взгляд, отсутствует «полновесный» коммунизм.
Минчин: Симпатизируете ли вы «левым», коммунистам или им подобным?
Стайрон: У меня нет никаких симпатий к домашнему или иностранному коммунизму, но я считаю себя членом «левых», американских «левых». Я ненавижу ярлыки, но без них нельзя; так если давать определения, то я – либеральный демократ в том смысле, как некоторые члены Конгресса или некоторые сенаторы типа, скажем, Тэда Кеннеди. Я тепло относился и к Джону Кеннеди.
Минчин: Какую политическую систему вы считаете наиболее идеальной сегодня?
Стайрон: Западный тип демократии.
Интервью с Олегом Табаковым
Минчин: Начнем с детства. Что вы помните?
Табаков: Ты знаешь, я, наверное, из того поколения, у которого детство оборвано войной. Причем оборвано войной зримо, в образах. До этого все радостное. Единственной негативной эмоцией был бычок, который, как мне казалось, собирался забодать мою бабушку. Я, к сожалению, продал или предал мою бабушку, забравшись на пенек, – испугался этого бычка. Вот, пожалуй, единственное мрачное воспоминание из тех шести лет, которые я прожил в том самом, что называется детством. А затем случилось 22 июня… А в этом детстве – замечательные воспоминания: арбузы, которые катали с горки. Владелец дачи, у которого мы снимали ее, был сторожем на этой бахче, и вот такое снабжение: с горки катился арбуз, разбивался и докатывался до меня во всем своем замечательно красно-черно-семечковом натюрморте. Игрушки, которые забывали школьники-пионеры, которые в лагерях неподалеку жили, доставались каким-то образом нам. Я говорю о находках не потому, что у меня не было игрушек. Тут как раз было все нормально, радостно.
Минчин: Чем занимались родители?
Табаков: Врачи. Отец – врач-биохимик, мама – врач-рентгенолог. Сестра, сводная по маме, на врача тоже потом училась. Медики все.
Минчин: Где вы жили?
Табаков: Саратов, улица Большая Казачья и угол Мирного переулка. А еще вот в детстве: коклюш – замечательная болезнь, меня поили вишневой наливкой. И вообще с болезнью связывалось какое-то вселенское внимание, ласка, состояние, которое у нас в Саратове называли жаргоном: «Положили на кровать, стали в ж… целовать». 22 июня по сюжету складывается так, что оборвалось все. Мы гуляли на Кумысной поляне. Было воскресенье, тепло, радостно. Бегаешь от куста к кусту, и, как бы сказать, этот лес не очень густой со всеми его загадками, это твоя вотчина. А затем, как в плохом фильме: сначала небо покрывается тучами – сейчас мне кажется, что уже гремит гром. Приезжает велосипедист и говорит: «Чего вы здесь гуляете? Война началась». Потом люди. Одна группа очень быстро идет. Вторая – бегут и опять говорят, что началась война. И вот с этого момента (как человек устроен, ребенок, по сути дела) мне кажется, что за каждым кустом не моя вотчина, а немец сидит. Вот, собственно, так и кончилось мое детство. А дальше уже жизнь: мама, заболевшая брюшным тифом, отец, ушедший на фронт. Денег от отца не было несколько месяцев. Мама несколько месяцев болела. Все было уже спущено: и десятирублевки бабушкины, и книги, и картины – всё. Осталось у меня четыре или пять книжек. История Брокгауза и Ефрона с походами Суворова, Кутузова, Нахимова, Корнилова. «Робинзон Крузо», «Маугли» – такие большие детские издания и книжка соавтора Михалкова по имени Эль-Регистан, которая называлась «Стальной коготь», – про орла, которого приручили. Надевали колпачок, потом снимали, он взлетал, добывал лису и нес ее хозяину. И грехи первые – к этому же времени относятся. Сестра и ее подруги для мамы моей принесли из школы сладкие кусочки теста, бабушка поставила в духовку голландки-печки, чтобы их высушить, а я спер, потому что жрать хотел. Не все, правда, спер, но это малое утешение. А дальше уже совсем трезвая реальная
Минчин: Когда вы попали в Москву и как случилось, что вы решили стать актером? Куда вы поступили?
Табаков: Тут нужно понять, что было между Москвой и этим решением. Мать, чтобы выжить, согласилась пойти в действующую армию в госпиталь. Госпиталь был на станции Эльтон. Эльтон и Баскунчак – это знаменитые соленые озера, и вот на одном из них был бальнеологический санаторий с фантастическими грязями, радоновыми, от которых радикулит, артрит и все прочее как рукой снимало. Там был госпиталь, куда мать пошла работать капитаном медслужбы. Там была еда. Она быстро встала на ноги. И там я впервые, в этом госпитале 4157 – кстати, у меня есть письмо – выступал на 50-летии Сталинградской битвы. Выступал перед ранеными. Так я впервые вышел на сцену.
Минчин: Сколько лет вам было?
Табаков: Восемь лет. Им понадобился мальчик для скетча, по-моему, Чехонте: отец приходит в трактир, чтобы добрать. Взял уже полкило, ему недостаточно. Чтобы отполировать организм, приходит в трактир и объясняет своему сыну, который все время канючит: «Пап, купи мне пистолет». Объясняет ему: что я, пьяный, что ли? Нет. Если бы я был пьяный… видишь, вон там сидят за столом двое. Если бы я был пьяный, мне бы казалось, что там сидят четверо. На самом деле там сидел один человек. У меня не было другой заботы, более сложной, чем канючить: «Пап, купи мне пистолет».
Но, видимо, с присущим мне честолюбием и азартом я как вышел на сцену, так, не переставая, тарахтел: «Пап, купи мне пистолет», чем снискал восторг и любовь зрителей, которым это маленькое существо, напоминавшее их детей, было гораздо важнее, симпатичнее и дороже того, что им представлял их товарищ и коллега. Я помню страшно огорченное лицо этого «отца» после окончания. Видимо, что-то я тогда понял относительно театральной этики. Вот такое первое зрительское признание или ожог. Обжегся об это я. А потом мама вместе со мной в 1945 году возвращается в Саратов. Умерла бабушка, поэтому мы уехали из Эльтона. Тоже вот это из первых пониманий. Мы опаздываем, нам слали телеграммы с оплаченным ответом… Мы успели к моменту, когда бабушку уже выносили из дома. Мне было десять лет, я был уже довольно большой мальчик. Был уже однажды влюблен. Я читал даме своего сердца сказку «Розочка и Беляночка», и мы млели при свете коптилки, касаясь как-то странно друг друга. Я понимал, что должен плакать, выражать каким-то образом горе, а слез у меня не было. Я довольно мучительно кривил лицо, что-то, конечно, актерское в самом худшем его воплощении существовало, а может быть, это и есть природа моя. Я не знаю. Потом я ехал на машине-полуторке на кладбище. А потом я много раз ходил на кладбище, потому что любил бабушку. Она, наверное, из трех женщин: мать и две бабушки, которые любили меня очень, и я так думаю, что любовью этой я до сих пор защищен. Потом я кончил школу. На протяжении семи лет было разное. Я занимался шахматами, тайны любви познал в 7-м классе и иного разного другого. А по окончании школы не было вопроса. Я ни на что другое не был годен. Если взять оценки, с которыми я заканчивал среднюю школу, то они говорят о безусловных гуманитарных наклонностях моей натуры. И тем самым мечта моей мамы дать мне в руки какую-то хлебную профессию не состоялась. Она думала, что я должен стать гинекологом. Вот так я приехал в Москву и поступил в школу-студию МХАТ. Я поступил, правда, еще и в ГИТИС в 1953 году, в год смерти Сталина.
Минчин: С первого раза поступили?
Табаков: Да!
Минчин: Кто-то из известных принимал тогда?
Табаков: Да. Учитель мой В. И. Топорков. Человек, похожий на шпроту по размерам головы и нижней губы. Она была примерно в пол-лица, а голова примерно в треть туловища. Замечательный, очень большой артист. Человек, который, по сути дела, и дал мне первое удивление перед возможностями актерской профессии.
Минчин: Что вы играли? И что помнится из училища?
Табаков: Первые года полтора я вообще не учился, а занимался любовью. Старшекурсниц было много. Я был смазлив, худ и вызывал, видимо, материнские чувства, смешанные с чувствами сестринскими.
Минчин: Кого-нибудь помните из «дам сердца»?
Табаков: Надо сказать, что, может быть, самое главное событие в том, что называется становлением человеческим, произошло именно в годы обучения в школе-студии. Я влюбился в свою однокурсницу Сусанну Серову и попал странным образом в ее семью. Ее муж работал в Китае, был советским специалистом. Учил пианизму китайцев. В этом семействе замечательном, волшебно сохранившемся в смысле интеллигентности, естественности человеческих отношений, достоинства, ума, хранительницей тайны и веры была Ольга Александровна Серова, внучка Валентина Александровича. По всей вероятности, это была не только дружба, а какая-то материнская любовь. Кроме дружбы и нежности, что-то было в отношении ко мне этой женщины. Ей было 40, а мне 20. Вот такой заботы, такой нежности, причем удивительной, и внимания и доброты я не встречал и не получал. Вот это и было место, где я начал становиться человеком. Семья Серовых и Олечка Серова. Я жил в общежитии, и вот однажды в конце второго курса она меня забрала. У меня была тяжелая форма ангины. Привезла Олечка к себе домой, и так я стал там жить.