365 сказок

Зарин Ярослав

А сегодня закат вылился в небо тревожно алым, но в доме стояла умиротворяющая тишина. Я пробежал по всем комнатам, всюду распахнул окна, впуская вечерний ветер. Однако проникая внутрь, он сразу успокаивался, едва шевелил занавески.

Я распахнул и двери, приглашая сумерки вползти, внести что-то ещё, но они не решились переступить порог.

Ждать ли гостя, встречать ли его? Вот странно.

Угасал последний луч, я стоял на пороге и всматривался в меркнущий, стремительно оборачивающийся вечером день. Почему этот покой

так сводил меня с ума?..

Впрочем, я всё же взял себя в руки. Ну раз уж эти дни никак не хотят закончиться, значит, нужно воспользоваться ими как-то ещё.

***

На кухне я выстроил посуду и принялся мыть чашки и чайники, доставая даже те, что всегда стояли в самых дальних углах и ждали чего-то абсолютно особенного. Шумела вода, пахло мыльной пеной, вскипал на огне пузатый чайник, и тишина отступала куда-то за пределы кухни. Деятельная моя натура приходила в равновесие в таком шумной работе.

Я и не заметил, когда напряжение схлынуло.

Но вот уже последняя чашка, сияя боками, отправилась на полку в шкафу, последний заварник подмигнул мне золотистой каёмкой, а в чашке наконец-то оказался чай с ароматом малины и леса. Присев за стол, я оглядел преобразившуюся, мягко мерцающую кухню и… понял, что из углов опять наползает то странное неприятное неуютное спокойствие.

Чёрт его дери!

Я подхватил чашку и поднялся в спальню, вышел на балкон в ночь.

Звёзды перемигивались над городом, ветер улёгся, а луна и не думала показаться в небе. Слишком тихо. По крышам не крались кошки и чудеса, по водосточным трубам не спешили вниз собравшиеся за вечер капельки.

Чего-то не хватало, и это тревожило по-настоящему.

Взгляд мой бесцельно блуждал по гаснущим и вновь зажигающимся окнам, тщетно искал кого-то иль что-то среди наползающих облаков, а чай остывал в чашке, пока я вдруг не услышал тихое пение.

Чуть перегнувшись через перила, я попытался угадать, откуда исходит звук, но это было не так-то просто. Отражаясь от стен, рикошетя в стёклах, он дробился и звенел, распадался на отдельные ноты и то нёсся отовсюду сразу, то затихал совсем.

Оставив чашку на кованом столике, я перепрыгнул перила и оказался на мостовой. Апрельский воздух сплетался вокруг меня, чуть дрожал, но при этом не двигался, не было никакого ветра. А вот мелодия была, жила, звучала.

Не сразу я определил направление, но вскоре уже шагал довольно уверенно. Город же вслушивался и замирал. Даже машины не носились где-то неподалёку, не шуршали шинами, не гудели. Даже лампы в фонарях не жужжали настырно, как то обычно бывает.

Только пение становилось будто бы громче.

Квартал за кварталом, я поворачивал, прислушивался, шёл и снова искал верный поворот, пока вдруг улица не вывела меня к обрыву. Овраг здесь так сживался с садами, что во тьме казался лесом, в котором росла темнота.

И звук шёл оттуда.

Не сказать, что я хорошо знал эти места.

Тёмные тропы уводили в такую глушь, где мне недосуг было блуждать, но теперь я шагал уверенно и спокойно, потому что некто пел и звал. Отчего-то я ему верил, светлая мелодия не могла нести боль.

В самой тьме, на самом дне оврага, журчал ручей. Мне не видно было быстрой воды, я только чувствовал её сырое дыхание, чуть болотистый запах, слышал плеск. Но кто-то прятался именно там, таился среди корней больших деревьев, где темнота казалась такой густой, что её можно было мять в ладонях.

— Эй, — решился я впервые вплести и свой голос.

Ответом был смех. Пение прервалось, но возобновилось громче и ближе.

— Кто ты? — задал я очевидный и оттого глупый вопрос.

— А ты? — переспросил меня певец.

И вдруг то ли привыкли глаза, то ли что-то помогло мне увидеть, но оказалось, что прямо передо мной на выступающем из земли корне сидит юноша лет двадцати. У него были длинные тёмные волосы перехваченные обручем по вискам, тёмная кожа, а просторное сизое одеяние скрадывало фигуру.

— Странник, — назвался я, хоть в этом мире — в своём мире — я почти им не был.

— Тогда я Певец, — усмехнулся он. Глаза его тоже были почти чёрными, а может, темнота обманывала меня.

— Отчего ты здесь?

— Пою ночь.

— Раньше я не встречал тебя.

— Раньше я не пел ни одной ночи.

И теперь мы улыбались друг другу.

Все вопросы были неверными, все ответы лукавили, даже ветер засмеялся в кронах.

— Ты ищешь смысл, может, ты искатель? — он всё же подошёл ко мне ближе, мы даже коснулись друг друга в совершенно необычном порыве. Прикоснулись кончиками пальцев, проверяя реальность друг друга.

— А ты привёл меня сюда, так, может, ты — Зовущий?

И снова было не то, но много ближе, так близко и… так ускользающе.

— Может, мы танец? — предположил он, почти смеясь.

Тьма вокруг нас расступилась, исчез и ручей, и корни, и даже овраг. Мы стояли на ровной площадке, покрытой старыми, полустёртыми плитами. Над нами шатром выгнулось небо.

— Танец, — согласился я.

И мы повели друг друга сквозь ночь. Мелодия нарастала вокруг, изливаясь прямо из тьмы, звуча словно со звёзд. Мы танцевали, играли друг с другом и стремились одержать верх в соревновании, которому не придумали ни названия, ни правил.

Длилось и длилось, звенело и звенело, то на высоких, то на самых низких нотах, от которых гудела земля и дрожали звёзды. Когда мы выдохлись, то стояли спиной к спине, чувствуя горячий, текучий жар, бьющийся в каждом из нас.

— Ты умеешь, — выдохнули мы вдвоём, на мгновение превратившись то ли в близнецов, то ли в отражения друг друга.

— Так что же, Шаман, зачем пришёл ты в этот мир? — спросил я целым мигом позже.

— Путешествую, — ответил он, больше не играя. — Жду дверь.