365 сказок
Шрифт:
Миры кружились под потолком, я пил чай. И постепенно неотвратимое наступление стихии переставало казаться чем-то ужасным. Возможно, я не сумел найти с ней общей язык, быть может, в следующий раз она будет дружелюбнее?..
Но стоило мне закрыть глаза, и я снова видел, как с треском ломаются рамы, как вылетают стёкла, впуская внутрь поток, живую стихию, не желавшую ни с чем соглашаться. И, наверное, нужно было бояться её, но я испытывал лишь странное удивление.
Океан что-то сделал со мной, он остался внутри и не желал уходить. Я знал, что даже солнце нисколько
За окном разворачивалось весеннее утро, щебетали птицы, солнце искрилось в лужах и ручейках. Внутри меня обживалось тёмное море, а я… всего лишь пил чай, ожидая, когда стихия станет мне родной.
========== 052. Акварельный мир ==========
Сумерки были лилово-фиолетовыми, а местами, в тенях, будто пролилась синяя акварель. Странный свет розовато-белых небес, ещё хранящих поцелуи заката, превращал весь мир в нарисованный неуверенным художником, у которого в палитре были только синие, розоватые и фиолетовые тона.
Долина, поросшая молодым лесом, постепенно забирала вверх, а вдали виднелась гора, островерхая, с крутыми склонами. Однако пространство всё время искажалось, и потому трудно было понять, как далеко находятся эти склоны и скалы, как высока гора, не простой ли это холм, можно ли подняться на неё или лучше обогнуть.
Я шёл, вдыхая свежесть леса, влажную и манящую тысячами запахов, я ждал, что с небес сорвётся ночь, но она всё не наступала, а час сумерек тянулся так бесконечно, что в какой-то миг я решил — здесь не бывает иного времени суток. Впрочем, это могла быть ошибка, и я в очередной раз оказался в мире, который вычёркивал странников вроде меня из потока времени.
Так или иначе, но я двигался вперёд, я почти видел дверь, она ждала меня чуть в стороне за небольшим холмом, а может, скалистым выступом, выходом породы.
Но чем дальше я шёл, тем меньше я себе казался. В этом странном мире, где свет оставался таким неизменным и изменчивым одновременно, я словно уменьшался, в то время как остальной мир рос. Деревья превращались в великанов, настолько древних, что отчасти сухих, невысокий холм уже оборачивался горой, а гора, что манила издали, скрывала в себе целый хребет, выгнувшуюся позвонками спину таинственной земли.
Если сначала я слышал привычную для леса возню птиц и мелких животных, то постепенно мир словно затихал, но это было не спокойное затишье; что-то будто заставляло умолкнуть каждый звук, что-то большое, по-настоящему гигантское, что-то исключительной мощности и… наверное, красоты.
Я оглядывался, останавливался, вслушивался, пытался угадать или почувствовать, но понимание ускользало от меня, вокруг лишь растекались оттенки — лиловый, лавандовый, немного индиго, капля пурпурного… А потом они сменялись сиреневатыми, синими, тёмно-фиалковыми.
Может быть, мир хотел говорить со мной этими красками, но я не понимал такого языка и не мог ему ответить. Мне оставалось только идти сквозь травы, мимо деревьев и разросшегося кустарника, углубляться в мир, в котором с каждым шагом я становился всё незаметнее, всё незначительнее,
…Когда дорогу мне преградил овраг, разрезавший ровную плоть долины почти уродливым шрамом, я остановился на краю, вглядываясь вниз. Дно оврага выстилали тени, они были чёрными — иссиня-чёрными, как разлившаяся тушь, как тьма небес, в которой зажигаются звёзды.
Запрокинув голову, я увидел, что небо по-прежнему светло, по-прежнему чуть румянится, словно только что проводило солнце за горизонт. Но тут, в овраге, текла чистейшая ночь, такая густая, что её можно было налить в стакан.
Удивившись, я двинулся вдоль оврага, выискивая нечто вроде переправы. Отчего-то соваться в саму темноту не хотелось. И не потому, что там могло поджидать что-то опасное, злое, но я словно опасался слиться с ней. Ведь и так почти растворился в полутонах.
Странное чувство, что владело мной, вело меня по самому краю. Иногда камешки и песок тонкими струйками срывались из-под ступней и вливались в темноту на дне оврага, та принимала их, скрадывала и… ждала, когда я тоже сорвусь.
Я смотрел только себе под ноги, не желая падать. Оттого-то я не сразу заметил, что изменился и мир вокруг, изменилось небо. Из-за горы показалось бледное светило, оранжеватый лик его можно было бы наречь лунным, но в то же время в нём немало было и от угасающего, побледневшего солнца, которое валится за горизонт в осенних сумерках.
Зачарованный, я смотрелся в него, как глядятся в зеркало, я пытался угадать его имя, прочувствовать его свет. Тени и сумерки словно и не изменили своих оттенков, но я ощущал лучи, я видел восход. Наверное, это всё же луна, а может, тут нет ни солнца, ни луны, а эта большая звезда, оберегающая мир, почти призрачна и неизведана.
А потом я увидел серебристый луч, словно раздвигающий травы передо мной. Светило дарило мне дорогу, и я ступил на неё, не сомневаясь. Пусть даже оно и повело меня в овражью тьму, куда я не ходил входить, но теперь, пока серебристая лента тропы вилась под ногами, никакая тьма не могла бы поглотить меня, растворить меня, окрасить изнутри и снаружи.
Я долго кружил по оврагу, я видел, как мягко взлетает сова, унося в когтистых лапах мышку, заметил, как одинокий волк рыщет на другой стороне оврага, распутывая следы кролика, обратил внимание на то, как беспокойно мечется олень в высокой траве, почуяв запах хищника. Мир, не так давно затихавший, оживал, раскрывался, начинал петь, шептаться, рассказывать истории.
Дверь встала передо мной неожиданно. Она была столь высока, столь неопределённо, что можно было принять её арку за причудливое сухое дерево, изогнувшее крону. Глядя на неё, на чуть мерцающую дымку, отделявшую миры один от другого, я подумал, что, должно быть, действительно уменьшился. Ведь в такую дверь мог бы пройти здешний великан.
Светило всё так же вглядывалось в меня, чуть спрятавшись за горный склон. И мне всё больше казалось, что я нахожусь в сердце акварельного рисунка, что становлюсь лишь чёрточкой или даже точкой. И, наверное, это означало, что пора перешагнуть порог.