69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы

Кирсанов Владимир

Вот, например, черно-белый гламур – серия фотографий среди руин, которые становятся метафорической оправой напряженного зрелого тела, испытывающего в этом стареющем пространстве бесконечно много впечатлений, пойманных фотографом. Смущение, вызванное желанием бежать из хаоса, достоинство филигранной плоти на фоне почти античных развалин – и благоговение перед прошлым архитектурных шедевров. Но теперь в шедевры превращается тело…

Естественное соседство плоти и безжизненного камня, который нас окружает, характерно для Галкина и всегда по-разному передает грань между холодом и теплом жизни. Мужчина Галкина – это резвый парень, в жилах которого бьется горячая кровь, а его тело – сосуд, царственно сдерживающий в себе иногда звериные инстинкты. Случается, что они вырываются наружу, взрывая безжизненное пространство вокруг. И тогда получается треш… Кстати, может быть, запустение давних развалин – это

и есть результат (и свидетельство) животной и эмоциональной экспрессии, на которую способны мужчины.

На одном из снимков к корням древнего дерева, почти обнимая их, припадает юноша. Исполин взметается над ним знаком победы, но в подчеркнутом смирении тела у ног великана не заметно поражения. Это почти библейский символ – знак силы, дерзости и нескромности… – всего, что заключает в себе мужское начало, которое так по-разному поет Всеволод Галкин в своем творчестве.

Работы Всеволода Галкина вызывают у критиков множество ассоциаций – Мэплторп, Херб Ритц, даже мадам Рифеншталь. Выдающийся сексолог Игорь Кон, автор бестселлера «Мужское тело», нашел для Галкина еще одного учителя – балетмейстера и фотографа Дитера Блюма, запечатлевшего в 1970-е обнаженных танцовщиков Штутгартского балета. Они произвели фурор, чтобы в начала ХХI века стать классикой. То, что сделал Галкин в русской фотографии конца ХХ века, сопоставимо по степени новизны и смелости с танцующей плотью Блюма.

Спокойный и нетерпящий истерик Всеволод живет в Москве со своим бой-френдом Жорой. Уютное гнездышко, которое устроили для себя любовники, уже попало на страницы одного из популярных русских журналов по интерьеру. «Хай-тек – стекло, металл и, может быть, какой-нибудь один цветной акцент…». Какой акцент? С Жорой они до сих пор так и не выбрали свой цветовой акцент – тот самый, который разбавит серебро их редко пустующей гостиной... Даже в таких мелочах должна быть цель, к которой можно стремиться – думать, размышлять, творить.

Привратник «пидарского бога». Ярослав Могутин (12 апреля 1974)

Ярослав Могутин – первый открытый гей в современной российской истории. Персона, к которой с начала 1990-х годов были прикованы взгляды всей тайной армии гомосексуалов на постсоветском пространстве. По легенде, придуманной то ли самим Могутиным, то ли западными журналистами, он был всего лишь простым сибирским парнем, приехавшим покорять Москву в четырнадцатилетнем возрасте…

Ярослав родился в семье «не очень успешного» советского детского писателя, который вместе с молодой женой в конце 1960-х отправился покорять Сибирь. Когда ему исполнилось семь лет, родители вернулись из Кемерово, где Слава как раз и появился на свет, и поселились в Подмосковье. Отец, по словам Могутина, «настоящий семейный тиран», бросил семью. «Я не мог больше выносить эту драму и поехал в Москву», – так в интервью американскому гей-журналу «The Guide» в октябре 1999 года Могутин раскроет секрет появления в столице четырнадцатилетнего юноши, которым вскоре заинтересовалась вся «голубая» и не только часть московской «богемы».

На самом деле в Москве Могутин оказался после окончания восьмого класса советской средней школы. В детстве он получил музыкальное образование – окончил музшколу по классу скрипки. Попытки продолжить учение не увенчались успехом. Куда бы ни поступал Могутин – в издательско-полиграфический техникум, историко-архивный институт (РГГУ)… – его ото всюду отчисляли, сначала за неуспеваемость, позже – за аморальное поведение.

Из этого аморального поведения, как некогда из «сора», сквозь который «растут стихи, не ведая стыда», проклюнулся SuperMогутин, который стал одной из самых ярких фигур русской литературы и общественной жизни 1990-х годов. Только «сор», кормивший Могутина, был сочнее и гуще того, которым питалась поэзия «серебряного века». Новый век предложил более изощренные удовольствия, среди которых – реальная свобода мыли и однополого секса, на что лишь едва надеялся в искусстве русский серебряный век вместе со всеми самыми яркими его гомосексуальными персонами: от Кузмина – в поэзии, Нижинского – в танце, Сомова – в живописи, Эйзенштейна – в визуальных искусствах и так далее. И, разумеется, главная предтеча Могутина – предреволюционный футуризм.

Могутин стал тем художественным мессией, которого ждала русская культура по неподведенным из-за занавеса тоталитаризма итогам начала XX века. Но выплюнула его на поверхность только после полувекового забвения. Могутин – дитя «возвращенной» в конце 1980-х – начале 1990-х цивилизации русского декаданса. Примечательно, что подростка, которому еще не исполнилось и двадцати, с легкостью начнут сравнивать с Маяковским, Лимоновым,

Оскаром Уайльдом, Пазолини… Эти имена можно перечислять еще долго и довольно хаотично. Из всех сравнений Могутину, разумеется, более всего понравились ассоциации с Артюром Рембо, который подходил ему и по возрасту и по мироощущению подростка-бунтаря. Бунтарство легко проглядывало в звуковых ассоциациях – Рембо или Рэмбо (герой серии популярных американских фильмов с участием Сильвестора Сталоне). Это прельщало массовостью жанра (Могутин в 1990-х – несомненно, элемент российской масс-культуры) и глянцем плоти. Поэт – стихи которого так же хороши и свежи, как его юное мускулистое тело («Мое тело – инструмент, который помог мне стать тем, кто я есть»). Кстати, бегство Ярослава в Америку, пожалуй, было необходимо не только для продолжения и развития карьеры, но для сохранения культа его сексуального тела. В общем, ничего необычного нет в этом вполне здоровом, украшенном тату и подкаченном теле – но только не для американской гей-культуры. Даже физически такой Могутин мог сохраниться только в Америке – «Америке в моих штанах» (так он назовет сборник заокеанской прозы 1999 года)…

Ну а пока в начале 1990-х 16-летний Могутин, пользуясь поддержкой «клозеточных гей-редакторов», начал выходить за пределы наивной полуграфоманской гей-журналистики, которая процветала в немногочисленных гей-изданиях начала 1990-х годов (все они вскоре позакрывались).

Интересно, что реплика о «клозеточных гей-редакторах и журналистах» прозвучит в ответ на вопрос американского интервьюера о первом сексуальном опыте. Могутин, в общем-то, не случайно проговорился о том, что его журналистские университеты совпали с университетами сексуальными. Но у Могутина было главное отличие от его опытных великовозрастных коллег: он не был рабом – своего сексуального желания, страны, семьи… У него не было никаких привязанностей, кроме тех, которые символически воплотил в его имени русский язык. Примечательно, что вся дальнейшая жизнь Могутина окажется реализацией его имени – Ярослав Могутин – как развернутой метафоры.

Неистовство – Слава – Всемогущество.

Журналистская карьера Могутина развивалась стремительно не благодаря, а вопреки популярности молодого мальчишки среди «гей-редакторов». Он вскоре отбил всякую охоту общаться с собой у всех латентных «педиков» постсоветской словесности, написав ряд скандальных текстов, самым дерзким из которых в этическом смысле стала «Сексуальность фашизма», которая публиковалась в журнале «ОМ» – лидере русской альтернативной культуры. Истерику вызывает в обществе интервью Могутина с Борисом Моисеевым в позже закрытой властями эротической газете «ЕЩЕ!», озаглавленное – «Грязные концы комсомольцев». К тому же, не задумываясь, он вывел из клозета (устроил auting) сразу несколько звезд российской культуры… Этого Могутину не смогли простить уже сами «чуланные» российские геи.

Самым плодотворным в начале 1990-х годов был творческий союз Ярослава Могутина с поэтом Александром Шаталовым. Поэт и журналист Шаталов основал издательство «Глагол», в котором при участии Могутина вышли книги Евгения Харитонова «Слезы на цветах» (1993), «Голый завтрак» Уильяма Берроуза (одно из первых его изданий в России), «Комната Джованни» Джеймса Болдуина, «Палач» Эдуарда Лимонова, «Самоубийство Чайковского» Александра Познанского, «Игра в жмурики» драматурга Михаила Волохова. О каждой из этих книг можно сказать – «впервые…» То ли Шаталов так подбирал авторов для своего соредактора и компаньона, то ли сам Могутин сделал этот выбор… Но он оказался абсолютно провокационным для начала 1990-х и в определенном смысле подготовил тот поток «злостного хулиганства с исключительным цинизмом и особой дерзостью», который по ст. 74 ч. 1 УК инкриминировали Могутину прокуроры в 1995 году, когда он будет вынужден внять совету адвокатов и эмигрировать, бежать в Америку. А иначе – до 5 лет лишения свободы.

Судебная палата по информационным спорам Президента РФ дважды (в марте 1994 и в феврале 1995 года) изучала творчество Ярослава Могутина. Вывод был неутешительным: «описание патологических извращений… употребление нецензурной лексики, оскорбительные обобщения» и так далее. Могутин в середине 1990-х годов совершил непростительную, с точки зрения российской власти, вещь – свои «маргинальные» взгляды он рискнул озвучить в общедоступных СМИ. До сих пор власть позволяла творить тихо и незаметно – «извращаться» в малотиражных альманахах и литературных клубах, но не могла простить успеха с хлесткими текстами в «Независимой газете», газете «Завтра» и журнале «Столица». Не могла простить публичности особенно после того, как со своим американским бой-френдом журналистом Робертом Филиппини Ярослав Могутин в день своего рождения 12 апреля 1994 года явился на порог Бутырского загса и попытался зарегистрировать однополый брак.