8 марта, зараза!
Шрифт:
— Гектор… — бормочу, пряча глаза, — я бы хотела извиниться… За вчерашнее.
— Извиняйся, — резко произносит он.
Сглатываю, смотрю ему в глаза, где вижу свой приговор, и всё-таки произношу:
— Прости меня, пожалуйста.
— Нет, Алла, так за подобные косяки не извиняются.
— А как? — хлопаю глазами, не понимая, к чему он клонит.
— Горловым минетом, Аллочка.
Даже закашливаюсь: совсем офигел, что ли, порядочной девушке такое предлагать?
— Ты шутишь?! — произношу, не веря, что он мог такое сказать.
Гектор чуть склоняет голову, рассматривает
— Я похож на шутника? — мотаю головой: нет, не похож, просто ты сейчас очень грозный, и мне страшно. — Вот и хорошо, — отвечает он на невысказанное и командует: — На колени!
2 (18)
Зажмуриваемся. Вдох-выдох. Поехали…
Будет жёстко — предупреждаю на входе
____________________
Я хлопаю глазами и ловлю ртом воздух, не в силах поверить в то, что он говорит. Человек, который вместе со мной произносил брачные клятвы в ту ночь в кабинете. Тот, кто называл меня любимой, единственной, желанной. Обещал, что умрёт за меня. Теперь же — смотрит презрительно и холодно и ждёт от меня мерзости, которой занимаются только последние шлюхи! Я никогда не стану делать что-то подобное!
— Алла, я не люблю повторять дважды, — хлещет меня своим цинизмом мужчина, этой ночью казавшийся мне единственно важным. — Лучше сделай сама. Не заставляй применять силу.
Сейчас, сидя на диване, я кажусь рядом с ним совсем крохотной. Мне приходится высоко задирать голову, чтобы смотреть на него. Он возвышается надо мной, как грозное карающее божество. Да, я готова принять кару. Я раскаиваюсь в глупости. Но это…это слишком жестоко…
На меня наваливаются одиночество и отчаяние. У меня не остаётся выбора — только взывать к жалости и умолять о пощаде.
Я падаю на колени, молитвенно складываю руку и, захлёбываясь слезами, прошу:
— Гектор… пожалуйста… я не могу…
Вскидываю на него глаза, полные слёз, и жду — милости, сострадания, понимания.
Мама как-то говорила мне: «Если мужчина по-настоящему любит — его тронут твои слёзы»
Гектора не трогают, он лишь брезгливо кривится:
— Алла, к чему этот концерт?
— Пожалуйста… не заставляй…
— Я и не заставляю, ты должна сделать это сама.
Мотаю головой:
— Никогда! Это унизительно! Грязно!
Гектора аж передёргивает:
— Алла, расплата за глупость должна быть унизительной и грязной. Чтобы отпечататься на подкорке. Чтобы впредь неповадно было.
— Гектор, поверь, я извлекла урок.
— Ты подвергла мою жизнь опасности — и должна заплатить за это, — говорит он и начинает расстёгивать пояс у себя на брюках.
Между нами — ещё пока расстояние. Мы — в гостиной. Я могу встать и уйти. Или начать кричать, так, чтобы прибежала прислуга и охрана. При них он не станет меня принуждать, я уверена. Но будто немею, цепенею, прирастаю к полу. Не могу сдвинуться ни на йоту. Только плачу — горько, отчаянно, безнадёжно. Слёзы текут по щекам, судорожные всхлипы разрывают грудную клетку.
Мои слёзы не трогают его.
Он меня не любит.
Гектор вынимает ремень из петель и произносит:
— Вытяни
Мне страшно. Что он собирается делать? Ударить меня? Отхлестать мои ладони? Ремнём? Но не подчиниться не могу — боюсь сделать хуже, разозлить сильнее. Поэтому вою, скулю, как побитая собака, слёзы глотаю, но руки вытягиваю. И даже зажмуриваюсь, ожидая удара.
Он не бьёт, а стягивает ремнём мои запястья — грубо, больно, жёстко.
— Вот так. Я всё сделаю сам, тебе не нужно будет даже стараться, — говорит каким-то мерзким маньяческим тоном. Наверное, ему доставляет удовольствие видеть меня вот такую — униженную, у его ног, плачущую и несчастную.
Ненавижу его… ненавижу… ненавижу…
Не смотрю на него. Лишь слышу, как вжикает молния на ширинке.
Мудак.
Мразь.
Как он собирается запихнуть своё хозяйство мне в рот? Оно же огромное!
— Открой рот и убери зубы, — доносится сверху, будто камни падают и давят.
— Не надо… прошу… — лепечу, ещё надеясь на чудо.
— Я решаю, что надо, а что нет, — почти рычит он. — Открывай рот!
Подчиняюсь.
И в тот момент, когда его член протискивается между моих губ, внутри меня словно что-то ломается и падает вниз.
Наверное, достоинство. Гордость. Вера в светлые чувства.
Разбивается в прах каждой фрикцией…
Раз…два…три…
Неглубоко…
Но и этого хватает, чтобы вызывать рвотный рефлекс… Гектор отстраняется, а меня выворачивает прямо на его дорогие брюки и брендовые туфли…
Мучительно…До брызгающих фонтаном слёз… До колотящей истерики…
Он дёргает меня вверх, и я зажмуриваюсь, боясь получить пощёчину за испорченную одежду. Вместо этого Гектор почему-то шепчет:
— Тише-тише-тише…
Дрожащими пальцами распутывает ремень, неловко, царапая нежную кожу бляшкой…
А когда наши взгляды встречаются, в его глазах я вижу то, чего не должно быть у насильника, — испуг.
Красивое лицо искажено гримасой боли.
Наверное, такие движения задевают его рану и ему больно…
Но мне всё равно…
Едва получив свободу, я быстро, как только могу, ухожу в комнату. Залажу в ванну, включаю воду, сажусь, обнимаю колени и плачу…
До полной звенящей опустошённости.
2(19)
Выбираюсь из ванной, когда меня уже начинает трясти. Зубы стучат. Тело покрывается гусиной кожей. А дыхание становится тяжёлым, рваным. Дохожу до постели, забираюсь под одеяло. Меня трясёт так, что кажется кровать дрожит вместе со мной. Озноб покрывает изнутри ледяной коркой. И эту изморозь никак не растопить.
Встаю, открываю шкаф. Обнаруживаю тёплый домашний костюмчик, пушистые носки. Снимаю с вешалки шубку — гардероб мне подобрали на все сезоны. Забираюсь снова в постель, накрываюсь ещё сверху шубой. Какое-то время меня ещё морозит, но постепенно согреваюсь и засыпаю, точнее, проваливаюсь в сон. В вязкую черноту без сновидений, в которой я блуждаю, теряя себя и не находя выхода… Выныриваю из сна, как из-под воды. Так же судорожно хватаю воздух. Не сразу понимаю, где я и что за мужчина сидит у моей кровати.