А потом с ней случилась жизнь

Нагирная Анастасия

– Ну хорошо, – раздраженно сказала она. – Проходите в машину.

Не знаю, зачем я тогда вызвала скорую. Небольшое красное пятнышко – и сразу скорая… Можно было понадеяться, что все обойдется, ведь я совсем недавно была у Ирины Павловны, и она уверила, что все в порядке. Но тот жгучий страх большого черного пятна теперь сидел глубоко во мне, и я готова была сделать что угодно, только бы никогда ничего подобного со мной не случалось. Правила просты: если ты беременна и видишь кровь – вызываешь скорую.

Единственным, из-за чего свербело внутри, был тот самый анализ, который я могла сдать утром, но перенесла на среду из-за чертовых переговоров. Если я попадаю в больницу, значит,

анализ и надежда на какое-то прояснение в том, что мной происходит, отодвигаются минимум на неделю. Но когда врач скорой сообщила мне, что меня везут на Севастопольский, моя досада улетучилась, потому что, по словам Ирины Павловны, там тоже можно сдать расширенный гемостаз.

На этот раз в приемном отделении я не дергалась, ничему не удивлялась и никуда не спешила. Мне указали на красную кушетку в коридоре, обтянутую грубой искусственной кожей, где можно было подождать своей очереди. Прямо напротив меня – окрытый дверной проем, там кабинет, врачи, и ярко светит солнце. Я поставила рядом с собой рюкзак – кроме него у меня не было вещей, и привалилась к холодной кафельной стене. В кабинете принимали плановую беременную – губастую блондинку в обтягивающем огромный живот и узкие бедра черном трикотажном платье. Она ждала двойню, срок был тридцать восемь недель, и с роддомом давно был заключен контракт. Я с интересом за ней наблюдала. По всему было видно, что она основательно подготовилась к предстоящему мероприятию: завитые золотистые локоны, крупные серьги, маникюр, педикюр, макияж и даже элегантный лаковый чемоданчик, стоящий в стороне. Я сразу вспомнила разномастные целлофановые мешки, с которыми меня забирали из семьдесят седьмого роддома пару дней назад, потом украдкой посмотрела на свои бледные руки – не успела сделать маникюр в перерыве между больницами.

Блондинку попросили прилечь на кушетку, чтобы измерить объем живота, но он был настолько велик, что девушка не смогла полноценно опуститься на спину и эротично выгибалась, опираясь на предплечья, пока смущенный молоденький медбрат несмело обхватывал ее, пропихивая под спиной сантиметр и стараясь не уткнуться в роскошное декольте. Все делали ей комплименты и всячески приободряли.

– Да все нормально, мам, – услышала Жанна Николаевна в трубку. – Маленькое пятнышко. Я же знаю, что все хорошо, но пусть лучше понаблюдают. Сейчас сделают узи. Ты не волнуйся, я чувствую, что не задержусь здесь надолго. Сделаю тот анализ, ну ты помнишь, про него Ирина Павловна говорила, – и никуда ехать не нужно будет.

Жанна Николаевна уже давно выключила телефон после разговора с дочерью, но тарелка супа, которым она собиралась пообедать, так и осталась нетронутой.

– Ну что ты так переживаешь, – попытался приободрить жену Виталий Иванович и обнял сзади ее напряженные плечи. Она высвободилась, повернулась к окну. За стеклом старый клен махал мокрыми листьями.

– Как? Как научить дочь думать сначала о себе, а потом о работе?

– А разве ты так когда-нибудь думаешь? – мягко спросил муж.

– Но я не беременна, – твердо отрезала Жанна Николаевна.

– А когда ты была беременна, ты что делала? – Виталий Иванович смотрел на нее улыбаясь, и Жанна Николаевна поникла:

– Писала ночами диплом…

– Вот. Так что нечему тут удивляться. Наша дочь вся в нас – ответственный человек и ценный сотрудник, на нее можно положиться.

– Не нужно было ей соглашаться на эти переговоры, – горько посетовала Жанна Николаевна. – Знать бы наперед, что так будет…

– Это жизнь. Жизнь всегда вносит свои коррективы. Соломки не подстелешь.

С самых первых минут в этом роддоме меня не покидало

ощущение – совершенно новое для меня – собственной бракованности и никчемности. Когда настала моя очередь в приемном покое, мне показалось, что день перестал быть солнечным. Со мной разговаривали вынужденно, сквозь зубы, не удостаивая прямого взгляда, не говоря уже о комплиментах и улыбке. Как будто я провинилась в чем-то, как будто я какая-то не такая. Словно я бомж, которого привезли с улицы, и врачи делают большое одолжение, принимая меня здесь, в святая святых московского родовспоможения.

Даже рубаха, которую мне выдали, похоже, была несколько раз отвергнута пациентками и в конце концов досталась мне. Спереди ниже бедер зияла огромная дыра с рваными краями. Как будто у одной из моих предшественниц настолько стремительно родился ребенок, причем ребенок гигантских размеров – точно не меньше шести килограмм, что бедная женщина даже не успела задрать свою рубашку. Когда я попросила заменить выданную одежду, мне ответили, что других нет и придавили пренебрежительным «не дома, потерпишь».

В приемном отделении сломался аппарат УЗИ, и, наверное, поэтому оттуда меня отправили не в отделение патологии, а в родовое.

Родовое отделение, особенно когда сюда попадаешь впервые, напоминает своей атмосферой прифронтовой госпиталь. Со всех сторон на тебя обрушиваются стоны раненых, ожидающих операции, и душераздирающие вопли тех, кому прямо сейчас ампутируют ногу или руку. Так звучат женщины, рождающие новых людей.

Меня положили в темном коридоре, в той его части, где он значительно расширяется. Окна-бойницы под потолком, стены выкрашены в темно-серый, несколько коек, на которых лежат женщины. Отстойник для рожениц, ожидающих раскрытия.

Когда ты одна из них, тоже рожаешь, ты в едином родильном поле со всеми, вы все здесь для одного, а потому обстановка хоть и шокирует, но не диссонирует. Но вот я, только утром была в министерстве, и как оказалась здесь, в этом пекле, со своим скромным двадцатишестинедельным животиком? Маленькая неопытная девочка рядом с исполинскими дикими и вопящими бабами, дающими жизнь.

Женщины не смотрят на меня. И не смотрят друг на друга. Они вообще не здесь – они там, где им и положено сейчас быть – в пространстве между мирами. Я единственная в трезвом рассудке. Как страшно оказаться тут с незатуманенной родовой болью головой. Все мое существо сопротивляется. Я не готова быть сейчас среди них. Мне рано.

Глажу живот, пытаясь успокоить и себя, и дочку.

С дребезжащей тележкой ко мне подкатывается грузная и круглая, как шар для боулинга, медсестра, больше похожая на повариху или санитарку.

– Давай руку, – командует она.

– Здравствуйте, – отвечаю я на автомате и начинаю закатывать рукав, – а что будем делать?

– Катетер ставить, – рявкает повариха в ответ.

Я подставляю руку, спокойно и даже с некоторым интересом наблюдаю за приготовлениями медсестры. Вот она протирает место, очень странное место – с внешней стороны запястья. Потом вскрывает упаковку со шприцем, я отвожу взгляд. Напротив меня лежит молодая девушка. Все у нее прозрачное – и лицо, и пальцы рук, и кожа ног, и огромная казенная ночнушка. Девушка в забытьи. Сильные схватки. Ее лицо такое же целомудренное и скорбное, как у Девы Марии на иконах. К ней подходит доктор, она переворачивается на спину, он бесцеремонно отбрасывает ткань с ее колен, и я вижу, что там, куда умелым движением резко ввинчивается, а потом выскальзывает его кисть в туго натянутой резиной перчатке, все тоже прозрачное, и оно медленно закрывается после чужого грубого вторжения, как цветок собирает свои мягкие лепестки на закате.