"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Пошла жать — легла спать — жаба улезла [...J»³⁶. К этому же мотиву можно отнести болгарский фразеологизм «Жаби ми къеркат в стомаха» — об урчании в животе³⁷.

3) Утроба — место рождения лягушек. По украинским представлениям, «если выпить настой из сушеной лягушки — внутри зародятся лягушки»³⁸. Ср. также мотив из вятской легенды: «В старые времена беременная женщина прокляла находящегося в своей утробе младенца и родила лягушку»³⁹.

Мотив лягушка — деторождение получил развитие в волшебной сказке, в частности, в сюжете «Царевна-лягушка» (СУС Nq 402), в основе которого, как и в основе классической волшебной сказки в целом, лежит свадебный обряд с финальным итогом — «стали они детей добывать». Чтобы «добыть детей», героиня перерождается сама; она сама оказывается своего рода «плодом», вынашиваемым в лягушачьей шкурке (коже) — своеобразной оболочке, «матке»⁴⁰.

Используя «анатомический» язык, можно сказать, что в сказке имеет место мотив «выно-шенности плода»: конечный срок пребывания героини в шкурке строго регламентирован. Сжигание шкурки раньше времени (прерывание срока) соответственно усиливает отрицательные признаки героини; царевна-лягушка оказывается во власти темных сил, реализующихся в образах Мухомора, Кащея Бессмертного, дьявола, ветра-волшебника, чуда морского и др. В этой связи ср. в экспрессивной лексике выражение негативного отношения к человеку (ругат. недоносок, недоделок), обнаруживающего связь с мотивом невыношенности плода⁴¹. В связи с отмеченным выше мотивом сгущения молока, присутствующим в эмбриологических представлениях⁴², ср. мотив сбивания лягушкой масла, сопоставляемого с мотивом творения — пахтания мира в космогонических представлениях, засвидетельствованного на балтийском и, отчасти, восточнославянском материале⁴³. Ср. также изготовление сказочной царевной-лягушкой идеальных вещей, обнаруживающее типологическую близость не только с созиданием предметов (в космогоническом аспекте), являющимся одним из этапов космогенеза, но и с одной из моделей процесса творения мира, в частности, «текстильной». Этот мотив проявляется в процессе тканья (шитья) скатерти (полотенца, ковра, рубахи). Создание отливающего золотом и с восходом луны в середине «настольника», его неподъемность — «[...] когда он [герой] взял этот подарок в шелковой косынке, его сразу позвало на землю»⁴⁴ (ср. Микула Селянинович с неподъемной земной тягой в суме) — не вызывает сомнения, что настольник есть не что иное, как само пространство с восходящей в нем луной (ср.: «Ковер, не шито, не ткано, все равно как высажа-но»⁴⁵).

Возвращаясь к рассмотрению свойств женской матки, важно отметить еще один признак, указывающий на принадлежность ее к иному миру. Речь идет об особых связях с луной (отношение луны к миру смерти хорошо известно и не нуждается в дополнительном обосновании, ср., например, разработанность темы «Месяц — мертвецы в заговорах на лечение зубной боли»), о которых свидетельствуют, в частности, языковые данные, ср. термин месячные — «менструальная кровь»; устойчивую метафору матки в восточнославянских заговорах — светлый месяц; обозначение болезни золотника — матка опускается к луне (Сибирь);⁴⁶ к этому же ср. вызывающие определенные смысловые переклички — речения типа: месяц омывается — к перемене погоды, и ребенок омывается — «месячные после наступления беременности» (Ярославская губ.);⁴⁷ связь луны с деторождением обнаруживается также в представлении о том, что родившийся «на межах» (в безлунную ночь) ребенок остается бесплодным (Полесье)⁴⁶, и т. д. Не вызывает сомнений, что обнаруживаемая в этих свидетельствах ассоциативность пары «матка — луна» отражает более общую связь месяца с разными этапами жизненного цикла человека, о чем говорит этимология лексемы месяц — от индоевропейской основы *Ме — «мерить», «измерять время»⁴⁹, и омонимия терминов, обозначающих лунные фазы и возраст человека: молодик, ветхий и под.; особенно красноречиво следующее представление: «С рождением луны человек меняется существом своим»⁵⁰.

Выше уже говорилось, что лексема матка семантически связана с идеей опоры, основы, источника, деления. Все эти значения сводимы к общему знаменателю — к концепту центра, непосредственно участвующему в акте творения и обладающему высшей ценностью. В этом отношении показательно устойчивое помещение золотника в заговорных текстах на золотое кресло, крыльцо, золотой камень, являющихся универсальными символами центра мира наряду с другими объектами — мировой горой, башней, столпом, троном, алтарем и т. п.⁵¹. Нередко сакральность локуса матки усиливается скрьггым сравнением с царем на кресле, ср.: «Золотник, золотник, русский царь, встань на месте, царь на кресле» (Рязанская губ.)⁵². Особенно любопытна локализация золотника на крыльце: «Сядь на мое местечко, на золотое крылечко»⁵³, отсылающая к известной детской считалке: «На златом крыльце сидели/Царь, царевич, / Король, королевич, / Сапожник, портной, / Кто ты такой?»⁵⁴ Приведенный текст примечателен экспликацией такого существеннейшего свойства центра пространства (представленного здесь в образе золотого крыльца), как его оплотнен-ность, наполненность персонажами (царь, царевич, король, королевич...), перечисление которых разворачивает и организует в данном случае социальную структуру пространства.

Это

не единственная перекличка «словаря» родинной обрядности и детского фольклора; так, например, в игре «Ворота», «В воротаря», «В володаря» распознаются персонажи, мотивы и лексемы, входящие в контекст родин. Ср., например, такой украинский сюжет: одна партия играющих изображает «город с воротами», а другая просит отворить ворота в обмен «на дитя», после чего играющие проходили через ворота, а последнего оставляли в «городе»⁵⁵. Примечательны некоторые микромотивы: дитя сидит на золотом кресле, спит в пуховых подушках, играет золотым яблочком, проходит через ворота; а также термины: мизинное дитя, ворота.

Наиболее эксплицитно топогентильная семантика матки выражена в ситуации беременности, когда внешний облик и поведение будущей матери предстает как наружное, «эксплицитное» проявление жизни утробного младенца, ср., например, использование в заговорах личного местоимения 1-го лица — то есть речь идет с точки зрения и от имени ребенка, находящегося в матке: «Быв я у матушки сорок нядзель; ня видав я ни божжаго свету, ни красоваго порезу, ни топорнаго замаху, ни краснаго сонца, ни яснаго месяца <...>» (бел.)⁵⁶. Некоторые лексемы, обозначающие беременность, строятся по формуле «два / несколько в одном» и подразумевают как бы однородность, равнозначность составляющих: сама-друга, ходить вместях, вку-че, двойчатеть, о двух душах*¹. Однако эта равноценность мнимая — этнографический и отчасти фольклорный материал указывает на определенную иерархию составляющих, граница между которыми проходит по оси внешнее (мать) / внутреннее (матка) со смещением «аксиологического» центра в сторону последнего. В обозначенном контексте именно утробный ребенок — нутрец является высшей ценностью, мерилом всех поступков беременной, чья личность уходит в тень, как бы растворяется, а точнее — интериоризируется в утробу — матку, ср., например, нормативные предписания, которые мотивируют особое отношение к прихотям беременной с «точки зрения» плода: с брюшка захотела (повсеместно), на молодое захотелось (Смоленская губ.), на молодое перебирает (Смоленская губ.)⁵⁸.

В заключение отметим, что обозначенные здесь мотивы отражают весьма архаичные представления об агрегатности человеческого тела, автономности существования телесных органов в облике животных, что в свою очередь указывает на характерное для «мифической» анатомии ослабление (вплоть до инверсии) оппозиций человеческое / звериное и внутреннее / внешнее. В этом контексте утроба является своего рода фокусом, вбирающим в себя всё многообразие мотивов и образов, составляющих мифопоэтическую картину мира.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ О космическом как сфере проявления психофизиологического см.: Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 582 — 586.

² СРНГ. Вып. 18. С. 31.

³ АРЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 1446. Л. 15. Рязанская губ.

⁴ Романов Е. Р. Белорусский сборник. Вып. 5. Вильна, 1891. С. 59.

⁵ Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 177.

⁶ О золоте как атрибуте загробного, подземного мира см.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 284 — 286; Успенский Б. А. Указ. соч. С. 60 — 64.

⁷ Романов Е. Р. Указ. соч. С. 58 — 59.

⁸ Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. СПб., 1903. С. 349.

⁹ СРНГ. Вып. 11. С. 330.

¹⁰ Романов Е. Р. Указ. соч. С. 59.

¹¹ Там же.

¹² Плосс Г. Женщина в естествоведении и народоведении. Т. 1. Сыктывкар; Киров, 1995. С. 263.

¹³ Петкевич Г. Материалы по народной медицине литовцев // ЖС. Вып. 1 -2. 1911. С. 187.

¹⁴ Makarovii Cg. Votivi. Ljubljana. 1991. С. 51, 67; Плосс Г. Указ. соч. С. 263.

¹⁵ См., напр.: РЭМ. Колл. Nq 161 — 167, 2413-3, 1003-202, 204; Молотова А Н., Соснина Н. Н. Русский народный костюм. Л., 1984. С. 28.

^1Ь Миловидов Ф. Ф. Жаба и лягушка в народном миросозерцании, преимущественно малорусском Ц Сборник Харьковского историко-филологического общества. Т. XIX. Харьков, 1913. С. 388.

¹⁷ РЭМ. Колл. Nq 211-6-5 (Олонецкая губ.), 6683-379 (Олонецкая губ.), 65-31 (Петербургская губ.).

¹⁸ Миловидов Ф. Ф. Указ. соч. С. 388.

¹⁹ Там же. С. 391.

²⁰ Милорадович В. 77. Народные обряды и песни Лубенского у. Полтавской губ. Харьков, 1897. С. 5.

²¹ Гура А. В. Лягушка // Славянская мифология. М., 1995. С. 251.

²² Там же. С. 250.

²³ Брак у народов Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1983. С. 65.