"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Понятие «содомии» в Древней Руси было еще более расплывчатым, чем на Западе, обозначая и гомосексуальные отношения, и анальную интромиссию, независимо от пола партнеров, и вообще любые отклонения от «нормальных» сексуальных ролей и позиций, например, совокупление в позиции «женщина сверху». Самым серьезным грехом было «мужеблудие» или «мужеложество», когда связь с «неправильным» сексуальным партнером усугублялась «неправильной» сексуальной позицией (анальная пенетрация). Однако на Руси к этому пороку относились терпимее, чем на Западе³⁰. В Домострое содомия упоминается вскользь, как бы между прочим. В «Стоглаве» (1551) ей посвящена специальная глава «О содомском

грехе», предписывающая добиваться от виновных покаяния и исправления, «а которые ни исправляются, ни каются, и вы бы их от всякие святыни отлучали, и в церковь входу не давали»³¹. Однако, как не без иронии подметил Леонид Хеллер, пьянство осуждается там гораздо более темпераментно?².

Почти все иностранные путешественники и дипломаты, побывавшие на Руси в XV — XVII веках (Герберпггейн, Олеарий, Маржерет, Коллинз и др.), отмечали распространение гомосексуальности во всех слоях общества и удивительно терпимое, по тогдашним европейским меркам, отношение к нему. Английский поэт Джордж Тэрбервилл, посетивший Москву в составе дипломатической миссии в 1568 году, был поражен открытой гомосексуальностью русских крестьян сильнее, чем казнями Ивана Грозного. В стихотворном послании своему другу Эдварду Данси он писал:

Хоть есть у мужика достойная супруга,

Он ей предпочитает мужеложца-друга.

Он тащит юношей, не дев, к себе в постель.

Вот в грех какой его ввергает хмель.

По-видимому, несмотря на свои многочисленные женитьбы, баловался с переодетыми в женское платье юношами и сам Иван Грозный; такие подозрения высказывались современниками по поводу его отношений с юным женоподобным Федором Басмановым, который услаждал царя пляской в женском платье.

Как писал хорватский католический священник Юрий Кри-жанич, проживший в России с 1659 по 1677 год, «здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шутят, и ничего не бывает чаще, чем публично, в шутливых разговорах один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к грёху; недостает только, чтобы при всем народе совершали это преступление»³³.

Вероятно, за всем этим стояла не сознательная терпимость, а равнодушие и натуралистически-варварское принятие «фактов жизни» (в Западной Европе такое тоже было в раннем Средневековье).

Как справедливо отмечает Ева Левина, многие ограничения, которые Церковь накладывала на сексуальность, объективно были в интересах женщин, защищая их от мужского произвола. Да и вообще православие, как и в целом средневековое христианство, сыграло важную положительную роль в деле смягчения и цивилизации сексуальных нравов и отношений между полами.

Но насколько эффективными были церковные предписания, как религиозная норма соотносилась с повседневной действительностью и как они изменялись и эволюционировали в ходе исторического развития? Ответить на этот вопрос довольно трудно.

Во-первых, сами нормы сплошь и рядом неоднозначны. Часто церковный канон требовал одного, а народные обычаи, укорененные в более древних языческих представлениях, — совершенно другого. Многие церковные предписания народное сознание не принимало всерьез, согласно сохраненной В. И. Далем поговорке «Грех — пока ноги вверх, а опустил — так и Бог простил».³⁴

Во-вторых, социально-культурные нормы никогда и нигде не выполняются всеми и полностью. Тут всегда существует множество социально-классовых, сословных, исторических, региональных и индивидуальных вариаций. Чем сложнее общество — тем больше в нем нормативных и поведенческих различий, которые ни в коем случае нельзя усреднять.

В-третьих, эволюция форм сексуального

поведения неразрывно связана с изменением институтов, форм и методов социального контроля. Одни действия контролируются Церковью, другие — семьей, третьи — сельской общиной, четвертые — государством и т. д. Причем разные институты и способы социального контроля всегда так или иначе взаимодействуют, подкрепляя или ослабляя друг друга.

Как пишет Б. А. Успенский, «анти-поведение всегда играло большую роль в русском быту. Очень часто оно имело ритуальный, магический характер, выполняя при этом самые разнообразные функции (в частности, поминальную, вегетативную и т. п.). По своему происхождению это магическое анти-поведе-ние связано с языческими представлениями о потустороннем мире. Оно соотносилось с календарным циклом и, соответственно, в определенные временные периоды (например, на святки, на масленицу, в купальские дни) анти-поведение признавалось уместным и даже оправданным (или практически неизбежным).

Будучи антитетически противопоставлено нормативному, с христианской точки зрения, поведению, анти-поведение, выражающееся в сознательном отказе от принятых норм, способствует сохранению традиционных языческих обрядов. Поэтому наряду с поведением антицерковным и вообще антихристианским здесь могут наблюдаться архаические формы поведения, которые в свое время имели вполне регламентированный, обрядовый характер; однако языческие ритуалы не воспринимаются в этих условиях как самостоятельная и независимая форма поведения, но осознаются — в перспективе христианских представлений — именно как отклонение от нормы, т. е. реализация «неправильного» поведения. В итоге анти-поведение может принимать самые разнообразные формы: в частности, для него характерно ритуальное обнажение, сквернословие, глумление над христианским культом»³⁵.

Духовные лица особенно жаловались на святочные игры. Вяземский иконописец старец Григорий доносил царю Алексею Михайловичу в 1661 году, что у них в Вязьме «игрища разные и мерзкие бывают в начале от Рождества Христова до Богоявления всенощные, но коих святых нарицают, и монастыри делают, и архимандрита, и келаря, и сгарцов нарицают, там же и жонок, и девок много ходят, и тамо девицы девство диаволу отдают»³⁶.

В сфере любовных и сексуальных отношений позиции язычества были особенно крепки. Борис Миронов, подвергший количественному анализу 372 заговора, распространенных среди крестьян первой половины XIX века, нашел, что на 6 любовных заговоров с христианской атрибутикой приходилось 25 языческих и 2 синкретических, т. е. нехристианская символика составляет почти 82 процента³⁷.

В некоторых свадебных и календарных обрядах сохранялись явные пережитки древних оргиастических праздников и группового брака. Например, на Русском Севере в конце XIX — начале XX века еще бытовали «скакания» и «яровуха», которые уже Стоглавый собор объявил «бесовскими». Они подробно описаны Т. А. Бернштам³⁸.

Не в силах побороть бесчисленные и разнообразные пережитки язычества³⁹, православие было вынуждено если не прямо освоить их, то смотреть на некоторые из них сквозь пальць^⁰. Поэтому оно кажется порой более реалистичным и терпимым, чем католицизм, — например, в таких вопросах, как безбрачие духовенства. Однако вынужденные уступки неискоренимой «натуралистичности» крестьянского быта и концепции человеческой природы компенсировались усиленным спиритуализмом и внемирским аскетизмом самой церковной доктрины, что дает основание многим мыслителям говорить об особой, исключительной «духовности» православия.