… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Я прихватил с собой Славика и мы погнали в Киев на территорию республиканской ВДНХа, где в большущем ангаре проходила эта десятидневная выставка.
Живые американцы тогда в диковинку были. На выставке толкучка жуткая – поплотнее, чем даже в Мавзолей Ленина на Красной площади в Москве.
Как войдёшь, висит громадный портрет президента США Джимми Картера с наилучшими пожеланиями советскому народу; и дальше толпа движется змейкой вдоль турникетов с отсеками по
В одном закутке надувная свинья стояла, симпатичная такая – крупными цветами изрисована в стиле мультика «Жёлтая субмарина» Beatles.
А рядом с цветастой свиньёй – девушка. Так себе, если не знать, что американка, во второй раз и не глянешь.
Стоит и твердит, как заводная:
– This is a piglet! This is a piglet!
Глаза словно стеклом затянуты, наверно, обалдела часами перед толпой стоять, что с гулом мимо валит, как Ниагарский водопад.
– This is a piglet! This is a piglet!
А кто её поймёт в этом людском потоке? Мне жалко стало, притормозил, говорю:
– Call it «porosyonok».
– This is a piglet! This is a piglet!
( … на тот момент две великие нации ещё не созрели для диалога…)
Вышли мы со Славиком из ангара и раскумарились на промозглом весеннем ветру республиканской ВДНХа.
А чернявому я доложил, что американцы зашуганные какие-то. Он понял, что из «зашуганных», как и из «аморфных» дело не сошьёшь и – опечалился.
Задание это оказалось последним потому, что после него я вскоре сам себе яму выкопал.
Чернявый уже внаглую требовал написать хоть что-нибудь новое. И тут мне подвернулось – и ему в радость, и людям без вреда.
В читальном зале института, в Новом корпусе, я перелистывал биографию Богдана Хмельницкого и на одной из страниц увидел карандашную пометку на украинском языке «Богдан Хмельницкий – предатель украинского народа».
Вот на эту пометку я и донёс. Он обрадовался – раз воссоединитель с Россией предателем назван, то это махровый украинский национализм.
– А страница какая?
– Ну, где-то посередине.
Вобщем, изъяли эту книгу, долистались до страницы и на следующем свидании:
– А ведь в книге это ты написал.
– Что?!
– Почерк твой – вот что! Лучше сам признайся – зачем?
Короче, на пушку берёт, экспертизой стращает.
Через месяц он мне объяснил, что у меня буква «а» хоть и похожа, но другая. Так ему графолог говорил.
И, что характерно, не извинился даже.
Вобщем, я, типа, обиделся и перестал ходить на свидания, сколько бы он ни семафорил.
А при случайных встречах в городском транспорте я сводил общение к безразличной незаинтересованности.
Ему, похоже, дошло, что от такого сексота пользы – как от двух тузов в прикупе на мизер с дырками и – отстал.
Так
Но я ни разу в жизни об этом не пожалел – особой любви между нами никогда не было.
( … да, но теперь придётся отмотать назад – что это за Славик с Двойкой?..)
Они пришли в мою общаговую жизнь на смену Феде с Яковом.
Первокурсники.
Славик из Чернигова поступил на англофак и даже поселился в одной со мною комнате.
Он тоже служил в стройбате, правда в привилегированной его прослойке – заведовал завскладом, чмошник, следовательно происходил из семьи достаточно зажиточной для ведения переговоров с командованием части.
А в стройбат он угодил из-за зрения, которое и прятал за линзами полутёмных очков. Длинный чуб из прямых каштановых волос наискосок покрывал его лоб – от края и до края. Верхнюю губу он не брил, сберегая мягкие женские усики.
Прошедшему школу стройбата не нужно долго объяснять значение всеобъемлющей мягкости, всепонимания и всепрощения во взгляде сожителя по комнате после недолгой отлучки в Графский парк.
Стройбатовец найдёт в себе решимость задать прямой вопрос и, после прямого ответа, попросить.
В просвещённых кругах это называется «упасть на хвост».
Дурь сплотила нас и сделала, практически, неразлучными.
Вспоминается случай зимнего подсоса, когда я прямо среди недели решил смотаться в Конотоп: трёхчасовой электричкой туда, семичасовой обратно. Так Славик со мной поехал, вот до чего преданный друг.
В Конотопе мы к Ляльке зашли, а тот спросил у меня – помню ли я того фраера питерского?
Как не помнить, мне ещё ботинки на нём понравились: увесистые такие, сразу видно, что выносливые.
Лялька тогда его покорял широтой размаха жизни провинциального захолустья.
Завёл питерца в свой подвал, где травка до кондиции доходит; мы ещё там курнули – ничего, доходчивая травка.
– Так эта гнида,– говорит Лялька,– на той неделе мой подвал бомбанул. Дверь сломал и всё вынес. Его Серёга Король на вокзале видел, тот с рюкзаком, на ленинградский поезд садился.
Да, чистая работа: Питер – культурная столица.
Вобщем, Лялька пару головок уделил, но с предупреждением, что качество ещё не проверял. Я, на всякий, ещё на Декабристов 13 заскочил, на чердаке в сарае одну-две веточки нашёл.
На обратной электричке совсем невтерпёж стало, я из лялькиной в тамбуре косяк забил, пока Славик вокруг меня ширму в меховой шапке изображал.
Выкурили, в вагон зашли сели напротив друг друга.
Он на меня смотрит, я на него. В надежде, так сказать, может это меня просто ещё цапан'yть не успело?