А ты гори, звезда
Шрифт:
— Папа! Папочка, ты насовсем приехал? — спрашивала она, дыша у него над самым ухом.
— Да, да, — говорил он, ничуть не хитря. Ему в этот миг казалось, что иначе и быть не может.
И подхватил свободной рукой Верочку, уцепившуюся за полы его пиджака. Ну давно, давно ли в Самаре помещалась она в маленьком тазике для купания и озорно молотила ножками по воде! А вот уже вытянулась, покрупнела и что-то настойчиво лепечет, болтает на своем особом языке.
Он совершенно растерялся. Начал было рассказывать, как он ехал в поезде, и тут же понял, что это совсем ни к чему. А сам искал глазами:
— Любови Леонтьевне сегодня нездоровится, — сказала она. — Ося, пройдем к ней.
В комнате матери тяжело пахло лекарствами. Над кроватью дрожал маленький солнечный зайчик. Любовь Леонтьевна, закутанная в потертую клетчатую шаль, тихо лежала, повернув голову к стене. Не то спала, не то разглядывала солнечный зайчик. Сердце Дубровинского замерло. Дышит ли она? Лицо бескровное, белое, почти как седина в волосах. Он сделал несколько осторожных шагов.
— Ося? — неуверенно и еле слышно спросила Любовь Леонтьевна, не поворачивая головы. — Не верю! Скажи мне, если это ты.
— Это я, мама. — Дубровинский подбежал к постели, опустился на колени, обнял мать, чувствуя под рукой, какими сухими, угловатыми стали у нее плечи. — Прости, если я тебя разбудил.
— Ну, выспаться я успею, впереди много времени, Ося, — проговорила Любовь Леонтьевна и улыбнулась только глазами. — Хорошо ли ты себя чувствуешь?
— Отлично, просто отлично, мама! — Снять хотя бы часть душевного бремени с матери, взять его на себя. Пусть ей думается, что сын вполне здоров и силен. А что касается ее самой, как уж повелось от веку, он обязан сказать неправду. — Но ты просто молодчина, мама, ты нынче выглядишь куда лучше, чем в прошлом году.
Она поняла сына. Опять в измученных болью глазах у нее засветилась улыбка. Поддержать эту игру?
— Да, мне полегче стало, Ося, — подтвердила Любовь Леонтьевна, стараясь и говорить погромче. Запнулась. А надо ли им друг перед другом хитрить? Осю тоже ведь точит губительная болезнь. У него есть еще шансы перебороть свой недуг, если к этому отнестись серьезно, а ей, она знает, осталось недолго. — Месяца через три, Ося, мне станет совсем хорошо.
— Чем я могу помочь тебе, мама? — спросил Дубровинский, внутренне сопротивляясь страшному предсказанию. Он все стоял на коленях, поглаживая ее безвольную, холодную руку. — Скажи откровенно, как сказала сейчас. Я для тебя все сделаю, мама!
— Делай все так, как велит тебе совесть, Ося! Слушайся только ее голоса, она теперь старше меня. Ты это обещаешь?
— Совесть мне подсказывает, мама, что я должен остаться здесь.
— Нет, Ося, нет! Этого уже мне моя совесть не позволит. Хорошо, что ты приехал, так хорошо, но если тебе надо сегодня, сегодня и уезжай. — Она теперь говорила свободнее, как бывает, когда человек пересилит боль. — Не обманываю тебя: я еще встану. Даже сейчас, если хочешь, встану. — Любовь Леонтьевна сделала короткое движение, пытаясь оторвать голову от подушки. — Вот видишь, я бы могла, Ося, ты помешал. Аня, скажи ему, что еще позавчера я ходила, а такое, как сегодня, случалось не раз. Полежу и встану.
— Любовь Леонтьевна говорит правду, Ося, — сказала Анна. И спросила: — Может быть, мне пойти приготовить поесть? Ося с дороги голодный.
— Ну,
— Да, обещаю, мама… — Дубровинский поцеловал ей руку. — Но только, когда мне позволит совесть. Сейчас я не так-то плох. Особенно после того, как подстригся. — Ему хотелось разговор перевести в шутку.
— Хорошо, Ося, не станем спорить. Просто помни мои слова.
Из столовой послышался сочный голос тети Саши: «Ося приехал, говоришь? Да где же он? Подать его сюда!»
Дубровинский поспешил к ней навстречу.
Анна приготовила только холодные закуски, чай. Девочки в нетерпении прыгали возле стола, каждой хотелось занять место рядом с отцом. Так они и расположились — Таля справа, Верочка слева, и обе беспрестанно смеялись, заглядывая ему в лицо. Таля отчаянно болтала ножками, и тетя Саша грозила ей пальцем:
— Талка, оторвутся ноги — пришивать не стану. — А сама любовно расспрашивала: — Ося, ну как ты без нас живешь? Все время ездишь и ездишь? Такие страсти везде происходят! Газеты читаешь, уже волосы шевелятся, а пойдешь на базар…
— Не ходите на базар, тетя Саша, — засмеялся Дубровинский. — Пусть оттуда Аполлинария вам только овощи и фрукты свежие приносит, а не новости. Базарные новости, как гнилое яблоко, всегда с червячками.
— А! Аполлинарию я давно уволила, — взмахнула полной рукой тетя Саша. — Мне нравится по дому все делать самой.
— Особенно когда денег нет, — вполголоса сказала Анна.
Но тетя Саша услышала.
— Не порть настроение Осе! — закричала она. — Зачем нам деньги, когда мы сами золото! Возьму и мастерскую продам, дом этот — деньги будут. А червяков на базаре пусть другие покупают, тетя Саша не такая дура, чтобы курицу от вороны не отличить. Или ты, Ося, скажешь, что в Москве никто баррикады не строил и из пушек в людей генералы там не стреляли? Или там, откуда ты приехал сейчас, в какой-то Горловке, и в какой-то Авдеевке, и еще разве я все знаю где, — разве казаки не рубили там головы, будто на огороде капусту? Можешь ты мне объяснить, когда всего этого больше не будет?
— Могу, тетя Саша! Когда свергнем царя.
— А! Будто я те прокламации не читаю, которые сама в шляпных коробках прячу, пока за ними не придут, — хорошо хоть не жандармы! Ты мне скажи: зачем всякие баррикады строить? При царе разве Дума не Дума?
— Нет, тетя Саша, не Дума! Это чистейший обман. Именно в том расчете, чтобы народ не строил баррикады.
— Ну вот, Анна! — торжествующе воскликнула тетя Саша. — А ты все время доказываешь, что Дума — Дума. Ося получше твоего знает, он сам, наверно, прокламации против этой Думы пишет, не такие, как я в шляпных коробках прячу.