А ты гори, звезда
Шрифт:
Тридцать тысяч рублей получил не от какого-то «бакинского купца», а от охранки. Путаница с ними дьявольская получилась. Рабочие знали про эти деньги, как «от купца», а выбивал их из охранки, чтобы не замарать имя Гапоново, приятель, либерал Матюшинский. Да и прикарманил себе двадцать три тысячи, сам сбежал с любовницей. Пришлось в погоню за ним посылать верных рабочих Кузина и Черемухина. Настигли ребята, а Матюшинский уже успел промотать две тысячи. Отдал остальные Кузину, а Кузина тут же охранка арестовала и деньги отобрала. Вернул их Рачковский уже лично ему, Гапону. Тут они осели. Но Петров как-то дознался об этом и шарахнул, подлец, статью в «Биржевые ведомости». Видите ли, он разуверился в отце Георгии Гапоне! Хорошо,
— А какая провокация? — медленно проговорил Гапон и, не мигая, посмотрел в глаза Рутенбергу. — Вся тут штука только в Петрове. Стоял близко ко мне, человек завистливый, видел, как ко мне в Париже отовсюду деньги текли, жаждал сам поживиться. Не дал я ему, он и обозлился. Выдумал Сокова, японцев и охранку. Ты же знаешь сам, на том собрании, когда Черемухин застрелился, не Петрову, а мне поверили. Вот и весь сказ.
— Так с чего бы Черемухину стреляться?
— Ну, Мартын, в душу человеческую не заглянешь! — Гапон развел руками. — Крикнул он: «Нет правды на земле!» Стало быть, подлость Петрова его потрясла. Ведь Петров был председателем «отдела».
— А нельзя понять так, что его твоя подлость потрясла? Ты был покрупнее председателя «отдела»! Но на тебя рука у Черемухина не поднялась. Простой рабочий, честный человек, мог ведь рассудить: «Пусть глаза мои мерзость эту не видят». Не боишься, если и все рабочие в тебе разочаруются?
Гапон усмехнулся, взял шоколадную конфету, развернул и целиком засунул за щеку. Сделал знак музыкантам: «Давай по моему заказу». Пианист коснулся пальцами клавиш, и скрипка страдальчески запела. Табачный дым легким сизым туманом заволакивал ресторанный зал. Мерцали огоньки в хрустальных подвесках люстр, в бриллиантах разнаряженных женщин. Одна из них, с роскошно взбитой прической и глубоким декольте, издали томно смотрела на него.
— Рабочие, Мартын, не разочаруются, — покачал головой Гапон. — Все, что делаю, делаю для них. А я вот начинаю разочаровываться. После, скажем, подлеца Петрова. — И вдруг, ткнув пальцем в сторону красавицы, спросил: — Скажи, Мартын, мог бы я на такой жениться?
— Ты ведь женат! — воскликнул Рутенберг. — Недавно женился.
— Это когда из дому пойти неохота. Прежняя моя экономка. Баба! — Он окинул ленивыми глазами стол. — И первая жена была тоже баба. А я теперь вкус к женщинам имею. У них тело совсем по-другому пахнет. И кожа не такая шершавая, как у баб. — Простонал протяжно: — Сволочь, скрипач этот, как он душу умеет вытягивать! Либо морду ему разобью, либо дам золотой — не знаю…
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Рутенберг, — пока ты морды бить не начал. В Париже тебе вольно было скандалы устраивать. А с русской полицией тебе, может, и ничего, мне же не хочется связываться.
— Постой! — Гапон схватил его за руку. — Мы не договорили.
— А чего договаривать? Сказал уже: приду пообедать с Рачковским. Только деньги вперед, двадцать пять тысяч.
— Ты же согласился на десять!
— Тебе казенных денег жалко?
— Ладно, буду уговаривать. Только за такую сумму и заплатить сразу надо.
— То есть?
— Ну, подсказать, где бомбы делают, подбросить планы какие-нибудь, шифрованные письма. Не за обед же с тобой будут они платить такие денежки!
— А люди? Наши люди.
— Людей предупредить можно. Сделать так, чтобы из-под самого носа у полиции ускользнули. Все будет чисто. А на фальшивках тут не проедешь.
— И получится: я Рачковскому все расскажу, передам документы, а он меня тут же арестует вместе с деньгами, как твоего Кузина, —
— Что ты! — воскликнул Гапон. — Стреляй потом в меня, если Рачковский тебя арестует!
Поднял руку, хотел перекреститься, но сообразил, что делать это в ресторане негоже. Прижал руку к сердцу. Рутенберг встал, поклонился и пошел, сторонясь проворно бегающих кельнеров. Минутой позже из-за дальнего столика, покинув компанию, поднялся хорошо одетый мужчина и тоже последовал к выходу.
Гапон жевал апельсиновую дольку и то хмурился, то светлел лицом. Нет, кажется, не сорвалось…
7
На следующий день он побывал у Рачковского. В подробностях пересказывать свой разговор с Рутенбергом не стал. Объявил только, что дело сделано, Рутенберг подается, но стоить будет дорого, двести тысяч, не меньше. Рачковский прищурился, спросил: «А что я буду иметь за эти двести тысяч?» И Гапон с жаром заявил, что тот получит списки всей Боевой организации эсеров, которая как раз сейчас готовит бомбы и на Витте и на Дурново. Вскользь намекнул, что боевикам ничего не стоит по пути убрать и Рачковского. А если Рачковский под корень подрубит эсеров, он тогда сможет тщательнее заняться и эсдеками. Потому что в чем в чем, а в отношении вооруженного восстания эсдеки, особенно большевики, настроены куда решительнее, чем эсеры. Ему, Гапону, достоверно известно, какие проекты резолюций готовит Ленин к предстоящему съезду эсдеков. Рачковский только снисходительно усмехнулся: «Будто бы мне, Георгий Аполлонович, эти проекты не известны!» И еще раз усмехнулся, когда Гапон шепнул «на всякий случай» адрес Рутенберга. А на свидание с ним Рачковский согласился. И просил передать, что будет ждать Рутенберга ровно через неделю в ресторане Контана, в отдельном кабинете на двоих. Пусть только тот назовет фамилию Иванова.
Эта неделя Гапону очень пригодилась. Он созвал в Териоках тайное собрание рабочих из своих прежних «отделов», нарисовал светлую картину их возрождения и дальнейшей деятельности, даже с еще большим размахом, и рабочие подтвердили все его прежние полномочия.
— Девятое января, дорогие товарищи, не повторится, — сказал он в конце собрания, — больше кровь рабочая никогда не прольется. Довольно! Не дадим. Мы получили жестокий урок. Зато теперь учителями стали сами.
Рабочие окружили его плотной толпой, хотели качать. Он упросил не делать этого. Зачем? Он такой же, как все.
Через неделю Гапона посетил раздраженный Рутенберг. Швырнул в угол на кресло пальто и шапку, шарф не снял. Прошелся несколько раз по комнате, концы шарфа мотались, на полу оставались мокрые следы — день был оттепельный. Гапон позвал жену, велел ей приготовить чай.
— Не надо, — остановил Рутенберг. И, дождавшись ухода Елены, сказал сердито: — Кто кого за нос водит: ты меня или тебя Рачковский?
— А что? — невинно спросил Гапон.
— А то, — язвительно сказал Рутенберг. — Приезжаю, как назначено, в девять часов к Контану. Народу полно. В раздевальной спрашиваю лакея: «Где заказан кабинет Иванову?» Тот, как и полагается в таком шикарном заведении, помчался сломя голову спрашивать. Вернулся: «Сейчас узнают». Входит обер-кельнер: «А большая должна быть компания?» Говорю: «Два человека». Обер-кельнер уходит: «Сейчас спрошу». А я жду. Появляется ферт какой-то, просит лакея одеться. А сам топчется, так и этак меня оглядывает и, глазом кося, через зеркало прическу свою поправляет. Ушел. Второй выходит. У этого прямо на лбу клеймо: сыщик. Тоже минут пять одевался. Ну, я со злости прикрикнул на лакея: «Долго мне еще ждать?» Тот сверкнул пятками, а обратно уже шагает вразвалочку: «Никакого кабинета на Иванова не заказано». Вот так! Сам Рачковский не приходит, а мне смотрины устраивает! Он мне нужен, спрашиваю тебя, или я ему нужен?