А ты гори, звезда
Шрифт:
А Рутенберг — хитрюга. Этот думает, что Гапон на них, на эсеров, в охранке работать станет. А того не понимает, что нельзя Гапону сейчас на одну сторону работать. Только на обе. И побольше на ту, чем на эту, потому что там сила, там власть, а здесь только бомбы. До власти-то эсерам, как зубами до локотка, не дотянуться. Петр Иванович дела требует. Без Рутенберга — глава же эсеровских боевиков! — большого дела не сделаешь. А мелочи — кому они надобны? Рутенберг вьется. Опасно. Никак его не поймешь. И кажется… Черт, опять сорвалось?
Гапон угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга.
— Ну, был я,
— Ладно, — неопределенно отозвался Рутенберг. — Отдает провокаторством. А о ком они тебя спрашивали?
— Спрашивали о Чернове. Знают: главарь всей вашей партии. А больше ничего. О тебе спрашивали. Тоже знают: боевыми дружинами занимаешься, а изловить, говорят, на деле не можем. Без улик смысла нет арестовывать. Но я им про партию ничего не сказал. И про всех.
— Так я и поверил тебе, — возразил Рутенберг, вертя между пальцами погасшую сигару. — Если к ним пошел, как же ты не расскажешь? Ты ведь многое знаешь. Зачем тогда им нужен ты, если не рассказывать?
— Их тоже понимать надо, они, черти, с подходом. Говорят: «Вы бы нам вот этого, то есть тебя, соблазнили бы». Ей-богу, так сукины дети и сказали. Они Боевую организацию очень боятся. Сколько ихних вы подкосили. Думаешь, Дурново в штаны не кладет, когда по улице едет, а кто-то вдруг наперерез кинется. Хоть просто баба с корзиной репы. Я им говорю: «Большие деньги нужны, не меньше ста тысяч». Говорят: «Хорошо». Грязно все это, конечно, а по мне хоть пес, лишь бы яички нес. Для дела.
— Не вижу «дела» для партии, — с прежней строптивостью проговорил Рутенберг. — Деньги взять? Это и банк ограбить можно либо почту. Грабежом, знаешь сам, я не занимаюсь.
— Зачем «грабить»? Они нам на тарелочке поднесут. — Гапон огляделся кругом. Столик стоял так хорошо, что подслушать постороннему было невозможно. — Деньги — это себе. Рисковать да не заработать! А «дело» для партии: выдать им, Рачковскому, «заговор» против царя. Витте и Дурново. Разве на такое не клюнут? Тебя «соблазняю», с ними свожу. Разве на такое не клюнут? А они при этом тоже откроются, я ведь не дурак, чтобы за одни деньги купиться, я войти к ним должен в полное доверие.
— Кажется, ты вошел уже. — Легкая ирония прозвучала в голосе Рутенберга.
— Нет, пока еще не вошел как надобно. И не войду, если тебя не соблазню. Они понимают: Гапон не филер, от Гапона больше можно взять. Так мы им дадим, и от них тоже возьмем. Грязно?.. Грязь я приму на себя. От тебя только одно потребуется: встретиться с Рачковским. Ну и наговорить ему что угодно. Проверить им трудно: у них, знаешь, сейчас сильных своих людей нет. Понятно, мне тоже надо тогда войти в Боевую организацию, знать про все не так, как в Женеве. Лишнего-то я им ничего не
Рутенберг задумался, прикрыв ладонью глаза. Гапон пробежал взглядом по пустым тарелкам, снял с вазы апельсин, принялся ногтями обдирать кожуру. Он прикидывал: если Рачковский подослал своего человека наблюдать за ними, картина со стороны ничего получается — Рутенберг слушает, разговаривает спокойно и вот теперь погрузился в глубокое раздумье. Может быть, и не сорвалось еще?
— А едят они как хорошо, если бы ты знал! — сказал он громко. — Что у нас было сегодня? Трактир вонючий! Как они меня угощали!
— Да, — очнувшись, проговорил Рутенберг, — пожалуй, я повстречаюсь с Рачковским. Только — двадцать пять тысяч. И не меньше.
— Двадцать пять не даст, — с сомнением сказал Гапон. — Оттолкнешь только. А надо дело делать. Десять — и то хорошо.
— Так ты же о ста тысячах говорил! — воскликнул Рутенберг. — Себе цену я тоже знаю.
— Сто — это когда делом докажешь, — разъяснил Г апон, — а за первую встречу десять дадут — хорошо. Ведь только встреча, ничего больше. — И засмеялся: — А обедом покормят сами. Получше этого.
— Ладно, — согласился Рутенберг, — но ты им скажи все же: двадцать пять. И еще: не арестуют они?
— Не дураки, понимают. Ты им нужен не за решеткой. Брат твой сидит в «Крестах». Хочешь, скажу, чтобы и его освободили?
— Пусть посидит. Молодой еще, — отказался Рутенберг. — Освободят — мне труднее будет. Подозрения у рабочих. Против тебя тоже есть подозрения. Ты это имей в виду.
— Против меня? У рабочих? — возмутился Гапон, и черные его глаза блеснули злым огоньком. — Какие могут быть против меня подозрения? Они меня за святого почитают! И я святой. Что эту грязь на себя беру, так для дела. Мы войдем туда, чтобы весь этот департамент со всеми секретными бумагами и всякими списками к черту взорвать! И убьем Дурново и Витте! Не может против меня быть подозрений! Я чист!
— Непонятно, куда девались пятьдесят тысяч франков, что ты от Сокова получал. И еще тридцать тысяч рублей от бакинского купца. Называют Петрова твоим соучастником. Непонятно, почему Черемухин застрелился? Ты расскажи, чтобы я знал и мог ответить на такие вопросы. Может, это провокация охранки?
Гапона передернуло. Сбросив со стола руки, он яростно сжал кулаки. Сволочи, не в бровь, а прямо в глаз метят. Только кто? В самом деле рабочие или Рутенберг, эсеры?
Да, да, было. Черт его знает, этого Сокова, кто он, а привез из Японии в Париж сто тысяч франков пожертвований для закупки эсерами большой партии оружия и динамита. Польщен, что удостоился знакомства с ним, с самим Гапоном. Как было удержаться, не выморщить у него половину. Не на что-нибудь — на помощь петербургским рабочим. А Петров, «Васька Шибанов стремянный», тоже сбежавший в Париж, Сокову подтвердил: что был он председателем Нарвского «отдела», и ранен был 9 января, и приехал сюда с полномочиями от рабочих. Но никаких полномочий никто ему не давал, повторял он просто его, Гапоновы, слова. Петрову, для рабочих, передал малую толику, а львиную долю спустил в парижских ресторанах и проиграл в рулетку в Монте-Карло.