А ты гори, звезда
Шрифт:
— Да, конечно… Теперь ясен и вопрос тети Саши: «Дума — это Дума или не Дума?»
— Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят…
И оба замолчали. Анна принялась вновь взбивать подушки. Дубровинский сидел, понурившись и поглаживая усы. К физической усталости, которая его так сильно одолела к концу дня, прибавилась еще и душевная подавленность. Он думал. Может быть, горячность Ани объясняется тем, что она просто издергана жизнью, ощущениями надвигающейся нужды, заботой о детях, о нем, наконец. В Орле засилье меньшевиков, и даже на съезд поедет их делегат. Конечно, это они навязали Ане свои раскольничьи идеи. Но как же Аня, такая умная и чуткая, могла им поддаться? Не надо сейчас продолжать спор. Пусть Аня успокоится, и тогда она сама признает свою неправоту. А все-таки…
Ему показалось, что потолок в комнате опустился, словно бы сдвинулись стены, и явственно
— Утро вечера мудренее, — сказал он, поднимаясь и расстегивая вдруг сделавшийся тесным ворот рубашки. — Взойдет солнышко и уберет из всех уголков тоскливые тени. Заживем еще весело!
Анна повернулась к нему, в глазах у нее стояли слезы, губы вздрагивали.
— Сама не знаю, почему я так, сразу… — Она крепилась, чтобы не расплакаться. Сцепила кисти рук. — Понимаешь, Ося… Больно!.. Больно за тебя… И за все… Ну да ладно!.. Ладно, когда-нибудь потом… Ложись, милый… Отдыхай… Не сердись на меня… — Бросилась к нему, стала порывисто, жадно целовать. — Не сердись… Так трудно мне, так трудно!..
И в постели все гладила ему волосы, нежно обдувала их и шептала: «Не сердись, не сердись, Ося, милый!» Он не сердился. Анна быстро заснула. А он долго лежал с открытыми глазами, чувствуя у себя под головой ее горячую руку, и мысленно повторял ее слова: «Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят…»
Что-то слишком часты бессонные ночи. Тяжело.
6
Все создавало, казалось бы, состояние полной душевной удовлетворенности. Сытный обед из пяти блюд, кроме закусок: легкая прозрачная ушица, жареная перепелка, бифштекс без крови, омлет со спаржей и мороженое с толченым миндалем. Набор лучших вин, соответствующих каждому блюду, а вначале под зернистую икорку и семгу, конечно, водочка. Отличная гаванская сигара — затяжка пряным дымом и глоток крепкого кофе. Музыка — по собственному заказу — «Реве та стогне Днипр широкий», «Расскажи, расскажи, бродяга» и какая-то опереточная чушь; сволочная скрипка даже слезы выжимает. Сияние электрических люстр и их искрометное отражение на гранях хрустальных фужеров с шампанским. Возбуждающий запах питий и яств, свойственных лишь такому шикарному ресторану, как у Кюба; и еще смешанный запах мускусных французских духов и женского русского тела. Ах, этот запах!..
Если бы все это было в Париже, и год назад! Как отдохнула бы душа! А теперь Гапон сидел и угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга, соображая, что за окнами плещущего весельем ресторана лежит метельная петербургская ночь и, вернувшись домой, будешь до утра слушать только погребальный вой непогоды. И думать, думать. Черт, опять сорвалось!
Ему вспомнилось, как свободно распахивались перед ним любые двери и в Женеве и в Париже, как внимательно выслушивали его, героя дня, и Жорес, и Вальян, и даже властительный Клемансо. Главари всех революционных партий России, скрывающиеся за границей, охотно вели с ним деловые переговоры и стремились в своих партийных интересах использовать его — Гапоново! — имя.
Да, было, все было. Он тогда, скинув осточертевшую поповскую рясу и облачившись в легкую тройку, сшитую самим всевышним портновского мастерства, ходил и любовался на свои портреты, глядевшие отовсюду. Сердце екало: неужели это я? Один восторженный мальчишка, капитан гвардии, воскликнул: «После Гапона России нужен только Наполеон!» И покраснел, как вареный рак, срезанный: «А почем знать, может, именно я и буду этим Наполеоном. И не только для России!» Сорвалось…
А первый раз сорвалось в страшный день 9 Января. Обошли! Все обошли. И князь Святополк-Мирский, и градоначальник Фуллон, и командующий войсками великий князь Владимир. А больше любого из этих — Власть и Мешки с деньгами. Это они, все вместе, пресекли ему путь в приближенные к трону. Они дураки, а тут оказались умнее его, Гапона. Где же им было позволить, чтобы простой волосатый поп вошел в полное доверие государево и правил бы ими! Да и не только ими, а всем народом, слепо доверяющим защитнику и радетелю своему.
Тут, конечно, была и его большая ошибка: не извлек урока из судьбы Сергея Васильевича Зубатова. Эх, он, мол, не сумел, а я сумею! Сердце так подсказывало. С Зубатовым была только полиция, а с Гапоном — бог. Не верил в него, а понадеялся. Потому что «бог» — это когда неведомо какая сила в тебе самом образуется и ведет от одной удачи к другой. Это когда твоя незримая сила захватывает других и заставляет их преданно следовать твоей воле. Бог тоже обошел. Сила Гапонова сработала, чтобы поднять сто тысяч людей, а бог переметнулся на другую сторону
И осталось: не с царем, так против царя! Вместе с народом, впереди него, пойти в революцию. Поручик Наполеоне Буонапарте, чтобы стать императором Наполеоном, тоже пошел в революцию.
Но и тут сорвалось. Хорошо, что царские власти, грозя арестом, объявили розыск его, Гапона, как главного виновника смут. Это его возвышало в глазах сотен тысяч рабочих, тех рабочих, которые, смерть презрев, пойдут за своим вождем. Это возвышало его и над всеми революционными партиями, потому что он смог, а они не смогли. Да вот и тут снова прошибся. Была бы одна партия, и быть бы ему, Гапону, во главе ее, кто там ни стоял бы до него. У кого такая великая слава? Кому за каждое печатное слово заграничные газеты готовы платить как за слово божье, если бы господь стал писать в газеты? Да ведь партиям числа не оказалось, хотя мелочь не в счет. Стань социал-демократом, как и объявил, — эсеры недовольны: ему помогали, а он им шиш под нос. Стань эсером — социал-демократы в умах и в сердцах человеческих такую силу забрали, что одним только ликом и голосом своим их не переборешь. Да и сами социал-демократы разные. Ленин — одно, Плеханов, Аксельрод и Мартов — другое. Каждый бьет своей ученостью. Разговаривать с ними о программе действий — все равно что семинаристу-двоечнику отвечать на вопросы ректора. Их себе не подчинишь. Только если подняться над всеми партиями. Ну и собрал в Женеве всех. Собрать-то удалось. А закончить дело? Этот хитрюга Рутенберг думал, что Гапон под эсеров играть станет, а Гапон играл под себя. Не вышло. Сорвалось. Ленинские большевики сорвали. Ему отведена роль простая: прибивайся к какой партии хочешь, а потом исполняй ее поручения, не верховодь, а подчиняйся сам. Фигу им!
А когда нету веры в бога, нету веры в царя, нету веры и в Гапона всесильного, коим больше уже не станешь, — на черта тогда писать прокламации разные ради кого-то другого. Портретики твои в витринах от солнца выгорят, газетки заграничные не то что как богу, как щелкоперу простому платить не станут, потому что долго в одну дудку не продудишь, надоест она, а в высоких и мудрых теориях революции тут же запутаешься. Сегодня Гапон — наставник, учитель, завтра окажется круглым дураком и невеждой. Сегодня Гапон во фраке и в рубашке с гофрированной грудью кушает устриц и ананасы на приеме у премьера Клемансо, завтра пойдет жрать дешевую луковую похлебку в эмигрантской столовой. Женева, Париж, кому-то радости, а тебе — шиш! И в России забудут. Разве только вспомнят: «А, это Гапон, что под расстрел водил народ». Вся тебе и цена. Без партии над народом не встанешь, а с партиями — кто-то встанет, да не ты. И ежели ты народу не нужен, зачем нужен народ тебе? Вались они все, полудохлики эти, к чертовой бабушке!
Дураков на свете еще хватит. Дураков обыгрывать нужно! Подвели российские власти и Гапона под амнистию — дураки! Но спасибо им: можно кинуть все эти Женевы и Парижи постылые, открыто ходить по улицам Питера. А душе помлеть от удовольствия: наведайся в любой из прежних «отделов», полудохлики-рабочие станут в пояс тебе кланяться, бабы — ручки целовать. Дураки!
Витте, дурак, разрешил было сызнова «отделы» открыть — как же, манифест! — да тут же и прихлопнул. Не совсем дурак. Понял, чем это лично ему при случае обернется. Сгрыз Зубатова, а на том же, только с другой стороны, и сам загореться может.
Это ладно, это даже лучше, ежели дурак Дурново будет дольше тянуть с разрешением на «отделы». Ему, Гапону, в достатке хватит времени, чтобы рабочему люду показать свое усердие. Все как надо. Петр Иванович Рачковский, вице-директор департамента полиции, дока, не такой дурак, как другие, не зря семнадцать лет на заграничной охранке сидел, по уму не уступит Зубатову; этот сразу позвал: «Георгий Аполлонович, было дело, хорошо мы с вами сотрудничали. Показалось вам: можно банк сорвать. Не сорвали. К тузу не пришла десятка. А жить можно припеваючи. Дело-то идет к тому, что твердая власть возвращается и спокойствие в государстве восстанавливается. Неужели вам хочется 9 Января повторить?» Здесь он дурак, потому что захотелось бы — и повторить можно, так повторить, что и народ опять ляжет и царь усидит, да Петр-то Иванович свалится. Но это между прочим. Главное, что столковаться с ним легко. И цену дал хорошую.