А ты гори, звезда
Шрифт:
— Ничего они не узнают, а если бы и узнали, скажу, что все делаю только для их пользы!
— А если бы узнали, что ты все про меня рассказал Рачковскому, другими словами, выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, чтобы выдать уже через меня всю Боевую организацию? Это как?
— Никто этого не знает и узнать не может.
— А если бы я опубликовал это? Бурцеву в Париж написал бы, он, знаешь сам, как за провокаторами охотится.
Гапон опешил, застыл с бутылкой пива в руках.
— Ты этого не сделаешь, — сбавив тон, проговорил наконец и поставил бутылку. — Ты все шутишь и, не знаю зачем, бьешь меня по нервам. Но ты подумай, Мартын, если бы ты это и сделал, я бы в ответ напечатал во всех
Рутенберг молча прошелся по комнате. Гапон смотрел на него победителем.
— А ты знаешь, Мартын, на днях Тихомиров представлялся самому царю. Не кто-нибудь — бывший глава народовольцев! — сказал он с насмешкой и потянулся к бутылке.
— Слыхал, — ответил Рутенберг. — Рассказывают, серебряную чернильницу получил он от царя с благодарственной надписью: «За верную службу». Тебе, наверно, тоже скоро такую чернильницу пожалуют!
— Что ж, можно будет про черный день в ломбард ее заложить, — рассмеялся Гапон. — Давай все-таки к делу вернемся.
— Давай вернемся к делу, — сказал Рутенберг.
— Только сперва, где у тебя тут клозет? Гонит пиво…
Рутенберг подошел к двери в смежную комнату, потянул большой висячий замок. Он свободно оказался у него в руке вместе с пробоем. Дверь стремительно распахнулась изнутри, и Гапон в ужасе попятился, ощупывая карманы — где револьвер? — и вспоминая, что он на беду забыл его дома.
— Вот мои доказательства и мои свидетели, — сказал Рутенберг. — Они тебе и клозет покажут и пожалуют серебряную чернильницу…
Повернулся и пошел вниз по лестнице.
— Мартын! — глухо вскрикнул Гапон.
Но его уже окружили рабочие, хватали за плечи, за полы пиджака: «А-а-а, га-дина!..» И хлестали руками, словно плетьми, наотмашь, по чем попало. Гапон узнавал некоторых из них в лицо, это были рабочие из его «отделов». Подлый, подлый Рутенберг! Ах, как раздел он его… Гапон бросился на колени, умоляюще прижал ладони к сердцу.
— Товарищи! Клянусь! Все это неправда! Я ведь ради вас… Послушайте… ради идеи… Вспомните…
И захлебнулся в судорожном рыданий, стуча головой об пол. Он заметил у одного из рабочих веревку с петлей на конце.
8
Звонарь кладбищенской церкви «переводил» колокола: один удар в малый колокол, другой — вслед за ним сразу же — в самый маленький. Потом минута тишины, и снова два удара. Погребальные два удара. При выносе тела в последний путь. Они, эти тонкие, быстро замирающие удары, были похожи на стон. Они падали на землю сверху, как слезы. И заставляли плакать. Выходя на паперть, женщины прикладывали к глазам платки. Однотонно и беспрестанно твердил хор: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» Сухо гремели цепочки кадила, ладанный дым восходил голубыми клубами. Весь полагающийся по уставу церковный причт в лучшем своем облачении, соответствующем обряду похорон. Гроб, осыпанный цветами, несли четверо мужчин на широких льняных полотенцах. Из живых цветов были свиты венки.
Ближе всех к гробу шел Григорий с женой. Он надел свой офицерский мундир, хотя по сроку увольнения в запас и не имел права этого делать. Жена его выступала в траурном платье строгого покроя, но сшитом из дорогой материи и по специальному заказу. Они подчеркнуто оттесняли и тетю Сашу и Анну с ее дочерьми.
На лице Григория вместе с действительной скорбью было написано и чувство горделивой самоуверенности. Вот он, самый старший
Колокольный перезвон, казалось, гас по мере того, как погребальная процессия удалялась от церкви по узкой дорожке, ведущей к раскрытой могиле. Сияло горячее летнее солнце, в кустах акации и сирени порхали, перекликались птицы, редкими волнами набегал прохладный ветерок. Анна шла, держа за ручонки Талю и Верочку, и все невольно оглядывалась: не появится ли хотя бы в последнюю минуту Ося? О смерти матери она сообщила ему в Петербург телеграфом. Но ведь Ося мог оказаться в отъезде, он много ездит, и товарищам не так-то просто найти его. Уж он-то, получив скорбную весть, оставил бы все и примчался отдать сыновний долг матери. Приехали бы и Семен с Яковом. Но Яков сейчас пока живет в Одессе и, конечно, без всякого адреса, а Семен и вообще неведомо где. Зачем Григорий стремится публично подчеркнуть свою любовь к матери и представить равнодушными братьев?
Таля и Верочка, с черными лентами, вплетенными в волосы, поглядывая на взрослых, тоже всхлипывали. А потом, забывшись, начинали весело припрыгивать на дорожке, усыпанной хрустящим речным песком. Им еще неведомо, что такое смерть.
Процессия остановилась, священник, в последний раз помахав кадилом над гробом, поставленным на две табуретки, пригласил родных попрощаться. Ветер шевелил «венчик» на лбу Любови Леонтьевны, «подорожную» в ее сложенных крестом руках. Григорий приблизился первым, постоял, приподняв голову так, чтобы все окружающие заметили его именно в эту минуту, опечаленного, но мужественного и единственного, потом нагнулся, быстро припал губами к венчику и отступил, давая место другим. Облилась слезами тетя Саша, она гладила сухие, холодные пальцы покойной, поправляла в них «подорожную» и несколько раз поцеловала в губы.
— Сестричка, сестричка моя милая, — шептала она, раскачиваясь над гробом, — вот и ушла ты от нас, навеки ушла. Спи спокойно! О чем ты просила меня, все я сделаю…
Наступил черед Анны и малышек. Таля вдруг в страхе попятилась, косясь на открытую могильную яму, тоненько закричала:
— Бабушка спит! Зачем ее туда опускать хотят? Зачем землей засыпать? Отнесите домой…
Разревелась и младшая. Анна торопливо простилась с Любовью Леонтьевной и отвела девочек в сторону. Они уцепились за ее платье, испуганно вздрагивая и при каждом ударе молотка, когда гроб стали заколачивать гвоздями, и потом, когда на него в яму посыпались тяжелые глыбы земли.
На поминальный обед Григорий тоже не пожалел денег. Столы для родных и городской знати, друзей Григория, были накрыты в нескольких комнатах, а сверх того кухарка то и дело выходила во двор с полной корзиной и раздавала нищим и юродивым куски рыбного пирога и в протянутые горсти насыпала сладкую кутью. Угощала вином.
— Помяните новопреставленную рабу божию Любовь. Сыночек ее Григорий преданно вас просит…
Анне тяжело было глядеть на слишком уж быстро начавшееся застольное веселье. Всего несколько с печалью сказанных добрых слов об усопшей, несколько рюмок без чоканья, чинно, торжественно, и языки развязались. Говорили о чем вздумается, пили без приглашения, выбирая вина по своему вкусу, пробуя и оценивая их крепость, ели так, как едят, должно быть, только на поминках, много, плотно, до отвала. Если и теперь называлось имя Любови Леонтьевны, то мимоходом, лишь как оправдательный повод наполнить и выпить очередную рюмку. Девочки ерзали на стульях: