А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
жизни характерны в первую очередь для новой, революционной исторической
ситуации, но именно творчество, — и само разрушение, даже стихийно
осуществляющееся, необходимо понять в связи с творческим началом
революции: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество
ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька?» (VI, 16). Блок и
раньше не утверждал, что народ — «паинька». Силу ненависти, накопленную в
социальных низах, он никогда
что решительно и безоговорочно в народной революции утверждается ее
творческое начало как пафос созидания новых форм жизни: «Что же задумано?
Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная,
скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и
прекрасной жизнью» (VI, 12). Блок и раньше искал духовную силу,
историческую жизнедеятельность именно в народе; в этом смысле
«Интеллигенция и революция» безусловно связана с прежним Блоком, особенно
же — с лирикой, с тем рядом стихов, где Блок искал народный характер.
Конечно, Блок и в дореволюционный период говорил о наличии огромной
потенциальной творческой энергии в народе, о наличии в нем «могучей силы и
воли», однако « творческое» в народе для тогдашнего Блока «не знает способа
применить себя» (IX, 276). Утверждая «могучую» творческую силу народа, сам
дореволюционный Блок не знает, как эта стихийная сила могла бы перейти к
историческому созиданию. Это связано с недостатками перспективных взглядов
Блока на историю. Поэтому, стремясь в лирике изобразить трудового человека,
человека массы, Блок видел его не прямо, непосредственно, но в особом
ракурсе, сквозь образ интеллигента (циклы «Заклятие огнем и мраком» и
«Кармен»). Поэтому ни в лирике, ни в публицистике дореволюционного Блока
не было и не могло быть столь законченного и целеустремленного
отождествления созидательного начала истории с народной революцией, как в
статье «Интеллигенция и революция». В движении самого Блока такая ясность
и последовательность утверждения созидательного, творческого смысла
революции представляет собой подготовленный всем его предшествующим
развитием скачок, мировоззренческий взрыв.
В свете этого взрыва более углубленным, прояснившимся и твердым и
вместе с тем чрезвычайно трагически противоречивым предстает историзм
Блока. Обращаясь к русской интеллигенции, Блок утверждает в более резкой и
исторически ясной форме единство общественного процесса и в связи с этим —
нравственную ответственность за прошлое:
мы? Мы — звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? — Если этого
не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”» (VI, 15). С огромной
силой ответственности Блок осмысляет социальные аспекты русской истории в
связи с настоящим, особо подчеркивая духовные преимущества общественных
верхов в социальных противоречиях прошлого: «Почему валят столетние
парки? — Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа
показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку —
образованностью» (VI, 15). Основной пафос блоковской статьи — пафос
трагических противоречий старой личности, могущих быть разрешенными в
революции. «Музыка революции» и должна разрешить эти противоречия. Тут
Блок глубоко историчен. С беспощадной ясностью обнажаются исторические
причины трагизма старого сознания.
Но здесь же обнаруживается и ограниченность блоковского историзма, еще
более, чем прежде, обострившаяся в революционную эпоху. Социальные
противоречия старой России объясняют сегодняшнюю драму образованной
части старых верхов. Но в эту своеобразную диалектику истории вовсе не
включается определенная часть старого общества. Буржуазные слои в
собственном смысле слова оказываются вне этого общего исторического
движения, они, по-видимому, представляют собой просто балласт истории, а не
реальный элемент ее движения. К «музыке истории» вообще какая-то часть
общества вовсе не имеет отношения: «Я обращаюсь ведь к “интеллигенции”, а
не к “буржуазии”. Той никакая музыка, кроме фортепьян, и не снилась. Для той
все очень просто: “в ближайшем будущем наша возьмет”, будет “порядок” и
все — по-старому» (VI, 17). Сила блоковской ненависти к буржуазным слоям
общества необычайно возросла именно в процессе развертывания революции, и
она обеспечивает беспощадную резкость художественного их изображения,
скажем, в «Двенадцати». Опирается она, эта ненависть, на выключение
буржуазии из истории. И тут-то одновременно в блоковской статье открываются
корни своеобразного историзма поэта. Прежние построения Блока о народе и
интеллигенции можно было в какой-то степени ассоциировать с идеями
позднего Достоевского и Ап. Григорьева. В революцию становится особенно
ясно, насколько близко подходит блоковское осмысление русской истории к
построениям А. И. Герцена о двух раздельных потоках русского общественного