А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
развития, где есть «народ» и есть «культурные слои», но нет буржуазных начал
в истории России.
Понятно, что выключение буржуазии из исторического потока превращает
самую ненависть к буржуа (всегда с необычайной остротой переживавшуюся
Блоком) в нечто такое, что граничит с метафизикой. Такова известная
дневниковая запись от 13 февраля 1918 г., где возникает колоритный, со всей
силой особой блоковской изобразительности воплощенный образ буржуа:
обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под
глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем,
его дочь играет на рояли, его голос — тэноришка — раздается за стеной, на
лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он»
(VII, 327). Однако кончается запись заклинанием — от буржуа следует
открещиваться, как от нечистой силы: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня,
буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я
или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана» (VII,
328). Буржуа, конечно, один из главных предметов ненависти Блока, притом
важнее всего тут понять, что ненависть эта неотрывна от общих творческих
интересов поэта в целом: дело не просто в преувеличениях, свойственных
интимным записям Блока, или в особых качествах его публицистики,
требующих такого рода обострений. Это — одно из прочных и устойчивых
свойств отношения к жизни у Блока вообще.
Потому-то подобное отношение к определенному типу людей, или
точнее — к определенным социальным категориям общества, естественно,
отражается и во взглядах Блока на жизнь в целом, и на характере его историзма.
Буржуа ненавистен прежде всего потому, что он — начало не творческое;
именно потому он полностью, метафизически отторгается от истории. От этого
даже в пору наиболее высокой духовной зрелости Блока (а эпоха революции
именно и является такой порой) неизбежно должны приобрести в какой-то
степени метафизические очертания точно так же и антиподы буржуа, те
подлинно творческие силы, которые движут историю, в еще большей мере —
сама история. Как и в дореволюционный период (и даже так: еще острее, чем до
революции), сама история превращается в художественных концепциях Блока в
метафизический «музыкальный напор». И тут очень отчетливо видно, как тесно
сплетаются между собой сильные и слабые стороны художественного
мировоззрения Блока. Носителями «музыки» являются подлинная культура, с
одной стороны, и трудовые массы, с другой. Часто можно еще и теперь
слышать, что Блок отрицательно относился к интеллигенции.
сложная (а отчасти и метафизически запутанная) творческая мысль Блока при
этом безмерно упрощается. Конечно, в те же дни, когда писались
«Интеллигенция и революция» и «Двенадцать», в дневнике Блока появляется и
такая, обращенная к части интеллигентов, запись: «Трусы, натравливатели,
прихлебатели буржуазной сволочи» (14 января 1918 г., VII, 318). Вряд ли
требует пояснений, к какой именно части буржуазной интеллигенции она
обращена. Для ясности общей перспективы следует помнить также и то, что к
другой части интеллигенции обращены знаменитые слова, завершающие
статью «Интеллигенция и революция»: «Всем телом, всем сердцем, всем
сознанием — слушайте Революцию» (VI, 20). Подлинная культура и ее
носители — подлинно творческая интеллигенция — включаются Блоком в
общий «музыкальный напор» истории, в стихию истории, поэтому естественно,
что эти слова обращены именно к способной их слышать части интеллигенции.
Ведь не к «прихлебателям буржуазной сволочи» они обращены!
И тут должны стать ясными некоторые особенности огромного
художественного скачка, взлета, который переживает Блок в начальный период
революционного переворота 1917 г. Как мы помним, после решающего
перелома 1908 г. основой творческого единства в искусстве Блока является
историческая перспектива, понимаемая как движение от «прошлого» к
«будущему». В общефилософском смысле она неизбежно становится
метафизической, «музыкальным напором», поскольку, как мы только что
видели, в ней отсутствуют конкретные исторические силы. Сейчас необходимо
сказать, что при таком изъятии конкретных сил из истории обнаруживается
односторонность и в самой блоковской «диалектике истории», в ее основе, в
«музыке». Среди блоковских определений «музыки» есть и такое:
«“Настоящего” в музыке нет, она всего яснее доказывает, что настоящее вообще
есть только условный термин для определения границы (несуществующей,
фиктивной) между прошедшим и будущим. Музыкальный атом есть самый
совершенный — и единственный реально существующий, ибо — творческий»
(1909, IX, 150). Между тем в более широкой идеалистической диалектике
истории само прошлое есть «отнюдь не только прошедшее, но вместе с тем и
настоящее», — сама история, прошлое призывается лишь для объяснения
современности, чтобы понять, что и сегодня есть нечто подлинное, «нечто