Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Город я полюбила как-то неожиданно, сразу и на всю жизнь.
Наступили белые ночи. Это что-то необыкновенное. Через Неву вытянулись мосты, как олени. Смотришь на воду, и хочется раствориться в её темноте, побежать волнами к заливу. И всё как будто во сне. Неясная тревога гонит из дома, ты чего-то ищешь, сердце сжимается, и ты идёшь, идёшь по улицам, ищешь и не можешь найти, а тебе обязательно надо найти, а то взойдёт солнце и будет поздно. У тебя одна-единственная ночь, чтоб найти самое главное, самое прекрасное. И я нашла. Я нашла целый город.
Я люблю ходить
— Гляди, пошёл… О, молодой мужчина, лет пятьдесят, а опустился… Брюки мятые, идёт по саду, как по базару. Парвеню! Хоть бы поинтересовался, что за статуи… А этот — козёл. Не идёт, а прыгает… Поэт, наверное, современный. И чего читает надписи? Вот, называется, сплошная грамотность, царя Соломона от царицы Савской не отличат…
Примерно лет… — Маня считает на пальцах, — лет пятьдесят шесть назад… Мне на этом месте делал предложение князь Фёдор. Красавец! Теперь это, конечно, нормально, что женщины в моём возрасте не имеют личной жизни… — Было интересно и жутко слушать от сморщенной старушки в чистенькой штопаной кофточке про любовные интриги. Она не чувствовала своего возраста и считала себя ещё интересной женщиной.
Иногда баба Маня становилась слишком откровённой:
— Главное в любви, чтоб было всё красиво… Ты не морщись. Тебе этого в университете не скажут. Мужчина груб, его желания примитивные… И женщина должна пробудить в нём то, чего у него не хватает от природы, — чувство красоты. Мужчины пишут стихи, но оценить их можем только мы, женщины. Поэзия существует для женщин, им посвящаются шедевры. Следующий раз достанешь с полки Блока. Прочту тебе «Незнакомку».
А дальше она начинала говорить совсем про другое:
— В блокаду у меня в комнате разорвался снаряд. Благодаря богу, я была на кухне… Осколок вот здесь прошёл… — Она поднимала жидкие седые волосы и показывала белый шрам. — Теперь мне не надо очков…
Паля редко выходила из дому. У неё пошаливало сердце. Тяжело дыша, сходила она с трамвая на Марсовом поле и показывала палкой на Летний сад:
— Здесь висела надпись: «Собакам и матросам вход воспрещён». Никогда не забывай, Кира, что твой дед был простым матросом.
Потом, присаживаясь через каждый десяток шагов на скамейку передохнуть, шла к могилам революционеров. Останавливалась около вечного огня и так стояла долго. Молчаливая. Из похороненных здесь она никого не знала. Но это были её товарищи, бойцы одной армии. Многих она схоронила потом, в то время, которое ни отец, ни она не любили вспоминать.
Она сама была памятником и бронзовым кусочком того человека, который стоял на другой стороне Невы с вытянутой рукой. Старая, непримиримая, гордая тем, что теперь её товарищам зажжён вечный огонь. Больше ничего ей не нужно было.
Вечный огонь горел.
Если бы меня спросили, в каком городе я бы хотела родиться, я бы не задумываясь ответила: «В Ленинграде».
НАША КВАРТИРА
Мы
Первая дверь — Громовы. Семья большая и шумная. Но всё это в своей комнате. В коридоре и на кухне держат себя чинно, не кричат друг на друга и не требуют:
— Мам, дай на кино! Дай! И на мороженое…
Громов — работяга. Помешан на телевизорах. Чего-то колдует, паяет, телевизоры у него напоминают скелеты, которые показывают на уроках анатомии, чтобы наглядно было видно, где позвоночник, суставы и прочее. Наконец скелет вставляется в коробку, Маришка шепчет на кухне:
— Больше мама не разрешит усовершенствовать… Звук!.. Хочешь послушать? Сегодня матч футбольный передают. Приходи, посмотришь.
Маришке четырнадцать лет. Она ярая болельщица. И всё потому, что как-то в садике около зоопарка её сфотографировал вратарь «Зенита».
Её отец — тихий, курящий человек. В комнате курить не разрешается. Он сидит на сундуке, дымит и ждёт, когда я пойду на кухню.
— Эй, стиляга, чего нового на лекциях? Сложно китайский изучать? Ну-ка, скажи что-нибудь. Как будет по-китайски: «Я сегодня работаю в третью смену»? — Громову хочется пообщаться. Меня он уважает за то, что я сама шью себе платья. Относится он ко мне немножко снисходительно и высокомерно, потому что считает себя гегемоном.
Вторая дверь — Обозиных, вернее, Обозиной Ольги Ивановны. У неё есть сын. Он недавно окончил военное училище и строит аэродромы. Ольга Ивановна седая и красивая. Ей очень хочется, чтобы жена Вовки, её сына, была похожа на меня. Вовка должен скоро приехать в отпуск; наверное, поэтому она всегда открывает дверь, когда я вечером прихожу домой из библиотеки или с танцев.
Третья дверь — наша.
В четвертой комнате живет Анна, ткачиха с фабрики. Она — мать-одиночка. Какое обидное слово для женщины! Её сын Витька учится в пятом классе. Очень сложный парнишка. Учится неровно, увлекается выпиливанием, дружит с бабушкой Палей.
Витька нечист на руку… Если пропала вечная ручка, или, как говорят в Ленинграде, «вставочка», ловлю Витьку, беру за шиворот и напрямик:
— Выкладывай!
Витька моргает глазами, вроде ничего не понимает, шмыгает носом. Нажимаю сильнее. Он молча лезет в подкладку пиджака и со стоном возвращает ручку.
Ему так жалко расставаться со «вставочкой», что на глазах слёзы, лицо скорбное, точно он дарит самую дорогую для себя вещь, которой его наградило правительство или завещал перед смертью боевой друг и соратник. Так мне были «подарены»: фарфоровая собака, записная книжка, бинокль, в общей сложности тридцать рублей денег, шнур от швейной машинки и ещё по мелочам целый ворох разных «ценных штучек». Бывает, что я несу на него напраслину. Тогда Витька смертельно обижается, надувается и говорит с презрением: