Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
— Очень надо было…
Это обозначает, что данный предмет ему был совершенно ни к чему. И здесь он принципиален. Раз не брал, значит нечего отпираться и делать вид, что знать ничего не знаешь. В этом ему верить можно. Человек он «честный».
Бабушка Маня любит детей, но до определенного возраста, до того момента, пока ребёнок, как говорит баба Маня, не может сказать: «Старая дура».
— Когда я вижу, что дитя может сказать подобные слова, — объясняет Маня, — я понимаю, что наши пути разошлись.
Паля любит всех, и взрослых тоже. О себе она забывает, изредка жалеет. Ей до всего дело. Отдышалась, приняла солидную
— Витька, неси тетради! Так… Что тебе задали на дом? Ты что, лиходей?! Опять двойка! Ты мать-то жалеешь? А? Не прячь глаза! Что с матерью будет? Опять бить тебя будет?
— Будет! — честно заявляет Витька.
Прямой и безжалостный ответ огорчает Палю.
Она начинает сморкаться. Потом даёт Витьке денег на кино, чтобы не торчал дома, пока не придёт мать и Паля не подготовит её к очередному удару.
Витька предан Пале. Она, пожалуй, единственный человек в мире, которому он не «дарил» заколок и шнуров от машинки. В праздники он приходит чистенький, в незаляпанном чернилами костюмчике, карманы у него оттопырены.
— Здравствуйте! — солидно здоровается он, с тоской поглядывая на мой фотоаппарат.
Баба Маня и я не спускаем с него глаз, пока он не пройдёт к кровати Пали. Теперь можно спокойно выходить из комнаты: всё останется на своих местах.
— Угощайтесь! — Витька вынимает из карманов яблоки, конфеты, пряники, раздавленные ватрушки. Угощает он только Палю. И она должна есть всё до капли. Иначе он не уйдёт. Ответных подарков Витька не берёт. Завтра — пожалуйста, а сегодня он ставит угощение.
Последнее время в гости зачастил весь класс Витьки. Что и как говорил он одноклассникам — неизвестно, но почти каждый день к нам является группа ребят в пионерских галстуках, с портфелями. Они атакуют Палю вопросами, чего-то требуют, пишут куда-то письма, составляют карты. Паля горячится, диктует, на столике у неё целая кипа корреспонденции. При посторонних вся эта компания замолкает, задумчиво смотрит в потолок и скучает. Мани они не стесняются. Она плохо слышит, и при ней можно секретничать вовсю.
Я терпимо отношусь к визитёрам. И Витька изменился. Пока не пропало ни одной вещи. Пощупал фотоаппарат, зачем-то понюхал и положил на место. Даже не смотрит в его сторону. Пол затаптывают только. Заставлю мыть. Полезно, будет домашнее задание по труду. Пускай привыкают, им в армии служить.
УТРО ОЧЕНЬ ДЛИННОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
Сегодня у бабушки Мани юбилей — пять лет назад она торжественно ушла на пенсию. Она тридцать два года проработала в нотариальной конторе по описи выморочного имущества. Баба Маня щепетильно честный человек. Про неё рассказывают такой случай.
В блокаду, после того как в комнате разорвался снаряд, Маня поселилась в нотариальной конторе на Невском. Её контора напротив Гостиного двора. В тёмной комнатке с архивами поставили кровать, дров не было, продуктов тоже не было. Над кроватью она повесила чудом уцелевшую икону Рублёва. Работы было много: люди умирали от голода, обстрелов, трамваи не ходили, и Маня моталась по городу пешком, делала описи имущества. Как-то её вызвали на улицу Декабристов. В постели лежал застывший мужчина… Соседи стояли в его комнате молча, закутанные в одеяла, опухшие и страшные. Они не обращали внимания на умершего — на столе,
Сегодня баба Маня проснулась чуть свет, долго шептала молитву перед иконой. Я слышала, как она вспоминала Ганю, просила бога, чтоб он надоумил сына вернуться из Гамбурга на родину, пожаловалась на Палю и свою глухоту. Потом ушла на базар и вернулась с охапкой полевых цветов. Долго делила цветы на две кучки. Сюда — большую ромашку, и в другую охапочку — большую ромашку; сюда — помятую, и в другой букет — с обтрепанными лепестками. Наконец с цветами было покончено.
— Кира, отвернись! — потребовала она. — Кому?
— Тебе! — сказала я.
Маня, довольная, что я первой назвала её, а не Палю, взяла свой букет, сняли туфли, залезла на кровать и убрала икону цветами.
Паля немножко грустная. Я знаю, она завидует — у Мани три медали: «За оборону Ленинграда», «За труд в Великую Отечественную войну» и «250-летие Ленинграда», а у неё лишь одна: «250-летие Ленинграда». Есть отчего быть грустной.
Завтрак длился долго. Паля старалась не смотреть на сестру. Она пила чашку за чашкой и вздыхала.
После завтрака Маня заторопилась в Александро-Невскую лавру. Она садилась и вставала несколько раз, не глядя по сторонам, ворчала что-то о непочтительности младших к старшим, пока Паля не догадалась:
— Кира, проводи ты её на троллейбусе до церкви. Страшно отпускать одну.
Пришлось собираться, брать плащ. Маня сразу повеселела, пообещала в завещании отписать Рублёва и бодро засеменила к остановке.
В троллейбус вошла с передней площадки и зафыркала от нетерпения, что долго не уступают места. С переднего сиденья поднялись двое…
— Кира! — замахала рукой Маня, положив на второе место сумочку. — Иди сюда! Пардон, занято, молодой человек… Где ты так долго ходишь? Посмотри, погода сегодня необыкновенная.
На кольце, выйдя из троллейбуса, перекрестилась на золотые купола, оглянулась и зашептала:
— Я очень рада, что ты со мной поехала. В церковь — это не в ресторан: сплошная польза. Если бы люди побольше молились и бога помнили, давно бы коммунизм построили. Ты не смейся! Ты слушай… Смотри, видишь, какие люди идут в храм божий. Вежливые, чистенькие. В душе у них благоденствие и услада. Твоя Паля — страшная грешница. Знаешь, она с дедом в церкви не венчалась, и детей не крестили. И ты тоже некрещёная. Я вот, смотри, в комнате снаряд разорвался, и меня осколком… А вижу лучше, чем в очках.