Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Хорошо! Мне бы ещё поезд да свободную ступеньку. Поесть бы тоже не мешало. На сто рублей не разгуляешься. Но эта проблема меня особенно не волнует — свет не без добрых людей, прокормят…
Ещё бы закурить…
Я брожу вдоль перрона, заглядываю во все щели. Курят люди — измусолят, ногтями не ухватишь.
За мной бежит бездомная собака. Забегает вперёд, смотрит на мои руки. Наклоняет голову и повизгивает.
— Брось бычок! — это говорит солдат, стоящий у ларька со скаткой и автоматом. — Держи кисет. Закручивай на полпуда.
Солдат
— Из тюрьмы, что ли?
— Выскочил. Спасибо! Можно, горсть возьму?
— Забирай всё. А я от поезда отстал. Родину проезжали, вся деревня пришла. Тётки, соседи… С женой говорил, а эшелон тю-тю. Жду, когда какой-нибудь остановится.
— Ого какие танки! — я показываю на проезжающий состав. — Стволы! Даст — насквозь прошьёт.
— Это не танки — самоходки, — снисходительно говорит солдат.
— Такие бы в начале войны. Сколько бы народу сохранили и города…
— Попукать хочется?
— Напукались по горло.
— Раз такой храбрый Мамай, давай с нами. — Солдат подмаргивает полногрудой продавщице.
— И поеду.
— Валяй! Стрельнут — бельё придётся стирать.
Солдат сдувает с кружки пивную пену. Продавщица смеётся.
— Стрельнут. Нашел чем пугать! Забирай свой кисет! Стрельнут…
То, что я возвращаю табак, действует на солдата почему-то удручающе. А когда я со злостью швыряю на землю самокрутку, он совсем теряется.
— Парень, парень, — заглядывает он мне в лицо. — Да не сердись. Зачем же ты так? Обижаешь-то. Я же… Ну, парень!
— Погостили бы денёк, — гнёт своё продавщица. — Утром бы поехали…
— Это ты её пугай. Стрельнут…
— Парень, обижаешь зря. Бери! — требовательно говорит солдат и суёт обратно кисет. — Матка небось ждёт. Далеко ехать-то?
— Нет у меня никого, — говорю я.
— А! — солдат замолкает.
Со скрежетом тормозит эшелон. На пути, как горох, сыплются солдаты. Смех, шутки, гремят котелки… Около наливного крана офицеры моются по пояс. Фыркают. У ларька выстраивается очередь. Кто-то за пиво предлагает в шутку немецкие марки. Продавщице дарят на память фарфоровую статуэтку. Всё это происходит мгновенно. Не было никого — и вдруг полная станция смелых, жизнерадостных людей.
Мой знакомый солдат бежит к начальнику эшелона, показывает документы и через минуту лезет в теплушку.
Гудит паровоз. Вздрагивает состав. Солдаты забираются в вагоны.
— Кончим воевать, жди в гости! — кричат из дверей парни раскрасневшейся продавщице. — Невест готовь, на всех хватит…
И на перроне опять пусто, голо… Стоит собака. Около неё груда костей. Собака, закрыв глаза от блаженства, грызёт мослы. Повар высыпал ей полведра объедков.
Поезд трогается, начинает
Я срываюсь с места, догоняю последний вагон, тяну к солдатам руки. Меня втаскивают в дверь, сажают на обрубок полена.
— Под колёса захотел? — кричат на меня. — Дурень! Куда ехать-то тебе? Мы же без остановок…
— И хорошо! — смеюсь я. — Мне с вами. На восток.
МЫ НЕ СВЯТЫЕ
Нет ничего прекраснее, чем утро. Когда солнце первыми лучами пронизывает облака, потом выглядывает из-за горизонта. Всё оживает, легко дышится, и чувствуешь, что земля просто шар, который можно обнять и прижать к груди.
Кругом осенние болота, грязь. Войска идут по железнодорожному полотну. Перепутались роты, полки, дивизии. Танки, орудия, разведчики на вездеходах, связисты на ишаках… Остальное забито, как песком, пехотой. Вал Чингис-хана позади. Японцы укрепляли его годами. Они сгоняли китайцев тысячами, а когда выполнялись работы, строителей расстреливали. Укрепления взяты с ходу. И покатилась армия…
Я боюсь потеряться и ковыляю за сержантом Сивко. Сивко объявил себя моим дядькой.
— Подтяни ремень. Расправь складки на гимнастерке. Автомат повесь на грудь — легче идти, — поучает он. — И вид чтоб гвардейский. Ты же Георгий. Есть такой святой — Георгий Победоносец.
С непривычки я плохо намотал портянку и стёр ногу. Не знаю, как у святых, но мне больно.
— Подтянись! — оборачивается Сивко.
Я подтягиваюсь, подтягиваюсь и в изнеможении сажусь на насыпь.
— Навязался воробей! — останавливается Сивко. — Снимай обувку!
Вместо пятки — кровавая лепёшка.
— Победоносец, — качает головой Сивко. — Сразу в санчасть угодишь. Промыть бы… — Он достаёт индивидуальный пакет, вертит в руках. — Промыть треба.
Метрах в четырёхстах стоят низкие глинобитные фанзы с плоскими крышами.
— Живые есть? — кричит Сивко. — Китайские жители… Хао бу хао?
В крайней фанзе на кане под грудой тряпья притаились дети. Прижались друг к другу и со страхом глядят на оружие. Чёрные глазенки, как у мышат.
— Футор мутор дома? Ферштейн? — изъясняется с ними на иностранном языке Сивко.
Ребятишки накрываются с головой. Начинают жалобно плакать.
— Запугали фашисты! Беднота-то… Что с человеком сделали. Посиди, воды принесу. — Сержант выходит. Слышно, как он кричит во дворе.
— Хао бу хао, где у вас вассер?
Я снимаю сапог, отрываю конец портянки, обтираю ногу. Возле меня появляется женщина — вынырнула откуда-то. Драная рубашка, сквозь прорехи проглядывает изможденное тело.
— Мать пришла, — зову я сержанта. Женщина вздрагивает и сжимается, начинает что-то говорить, показывая на детей.
Сивко вваливается, объясняет жестами, что нужно.
Кажется, женщина поняла. Во дворе разжигается костер. Сивко кипятит в выщербленном котле болотную воду — у китайцев нет колодца и вообще ничего нет, кроме жизни.