Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Демиденко Михаил Иванович

— Перестань, — заступается Яшка. — Всякое может быть. На то она и жизнь. Вот я чуть вместе с дядей Ваней не загудел. Надо кончать лавочку.

— Он с нами в одной камере.

— Гришка, Гришка! — говорит Женька, качая головой.

— Жрать нечего было. Отец триста рублей оставил, остальные с собой взял.

— Кончится война, кончится разруха, а у меня специальности нет, — бубнит своё Яшка. — Всю жизнь на дармачка не проживёшь. Работать надо! Закон жизни.

— Как получилось глупо! — вздыхает Женька, ловко цепляет разрезом

култышки цигарку и бросает её на пол. Милиционер, и без того неодобрительно посматривавший на наше курение, подходит и предупреждает:

— Гражданин! Попросите товарищей, чтоб бросали окурки в плевательницу. И курить вообще нельзя.

— Извините! — говорит Женька, поворачивая голову. — Избить бы тебя, Гришка, как сидорову козу! Что ты, на луне живёшь? Как ты мог про друзей забыть? Меня бы нашел, Яшку. Сходил бы, наконец, к Татьяне Петровне. Она бы выручила.

Я молчу.

— Из комсомола тебя исключили.

— Врёшь!

— Точно! Целое дело! Ребята потребовали тебя на поруки. Раньше разрешали, говорят, такое. Собрание шумное было. А секретарь райкома стал настаивать, чтоб тебя исключили. Ребята отказались. Спорили, спорили…

— Откуда знаешь?

— Был на собрании. Секретарь — парень ничего, горяч только слишком, стал на ребят голос повышать. Те тоже в амбицию. Тогда я выступил и сказал, чтоб тебя исключили, потому что не может человек, который украл, быть в комсомоле…

— И ты? — упавшим голосом говорю я.

— Да, я!

— До свидания!

— Стой! — хватает меня за руку Яшка.

— Пусти!

— Сядь!

Единственная рука у Яшки — как клещи. Он сдавливает мне запястья, и я вынужден сесть на табурет.

— Предатель! — ору я на Женьку.

— А ты думал!.. — злится он. — У нас в роте за такую штуку бойца вывели перед строем и расстреляли. А ты думал, с тобой будут нянчиться?

— На! Стреляй!

— Чего? — говорит Женька, вставая. И не будь у него култышек, я бы получил кулаком по зубам.

— Граждане! — вмешивается милиционер. — Какое же это свидание? Вы что? Просили встретиться. Не положено во время свидания!

— Кто дерётся? — успокаивает милиционера Яшка. — По душам разговаривают.

— Если ещё позволите, свидание будет окончено!

Мы сидим.

Тяжело.

— Гришка!

Лицо Женьки, чёрное от въевшихся в кожу крупинок тола, обращено ко мне.

— Что?

— Дай лапу!

Я жму ему култышку.

— Ты считаешь, что я не прав?

— Прав! Ты-то прав… Ты прав.

— Знаешь, Гришка, только нюни не распускай! Собери себя в кулак. Мужество — это когда можешь ответить за свой поступок. Понял? В кулак! Помнишь, я тебе про одного лётчика в медсанбате рассказывал? Он стонать не мог, а жил. Понял?

— Чего панихиду завёл? — возмущаюсь я. — Ничего нам не будет. Хозяйка нас простила. Потом мы письмо куда надо написали.

— Ну, может всякое быть. Не знаю, скоро встретимся или нет. Мне в Одессу надо ехать. Так ты

запомни: верь всегда людям! Если им не верить, жить не стоит. Отличить настоящих людей от дерьма — это и есть зрелость. Созревай быстрее! Мы так стремительно рвёмся вперёд, наша страна, люди. Дорога-то неизвестная, неторная. Ухабы бывают, на поворотах заносит. Кое-кто и срывается… Иначе-то как? Больше всего я боюсь, что тряхнёт тебя, а ты слюни распустишь, обозлишься, перестанешь уважать людей. И тогда всё! Смерть! Люби людей! Это спасение от всех бед…

— Извините! — прерывает милиционер. — Время кончилось.

Комната для свидания пуста. Мы даже не заметили, как всех увели. И приходила ли мать Руслана.

— Пора домой! — мрачно шутит милиционер и поправляет кобуру. — И так больше всех разговаривали, орали на всю комнату.

— Учил его!

— Разве не понимаем…

Я целуюсь с Женькой, с Яшкой.

Меня ведут длинными коридорами к двери с глазком.

СУД

На стене дребезжит электрический звонок. Первым поднимается обвинитель, за ним, двигая стульями, зрители и мы, подсудимые.

— Суд идет!

Из двери в стене выходит женщина с усталыми красными глазами, поднимается на помост, садится в кресло с высокой резной спинкой. По обе стороны от неё на табуреты присаживаются заседатели, тоже женщины. Одна молодая, полногрудая, в вязаной домашней кофточке. Другая в кителе железнодорожника. Три женщины смотрят на нас с сочувствием, судья вздыхает и начинает читать дело.

Я слушаю её голос точно в полусне. Я думаю о себе в третьем лице, как о ком-то другом. Рядом Руслан. Он тоже чужой. Голова острижена под машинку, смешно торчат уши, а нос, как у хищной ласки, двигается, будто принюхивается.

Потом у нас спрашивают фамилии, адреса, возраст. Нас спрашивали об этом много раз, и опять те же вопросы. Быстрее бы кончалось!

Обвинитель говорит долго, невыразительно.

«Кто социально злостный тип? — думаю я. — Посягательство на гражданскую собственность? Во даёт! Попытка к побегу? Чего он несёт? Израсходован патрон. Старик милиционер подумал, что я убегаю от него, и выстрелил… Нашли кому верить!»

Наконец обвинитель замолкает. Вызывают свидетелей. Пострадавшую.

— Простите вы их за ради бога! — просит она судью. — Молодо — зелено. Вон тот, бледный, который помогал сыну посылку собирать.

— Это к делу не относится, — говорит судья и трёт рукой глаза. — Мы обязаны разобраться по закону. Сейчас время такое, бабушка, давать спуску ворам нельзя!

— Оно конечно! Воровать — грех! — соглашается старушка. — Но они всё, как есть всё, вернули.

— Факт преступления налицо. Закон есть закон.

— Отпустите! — раздаётся просительный голос Сашки. Он сидит в первом ряду стульев и смотрит в глаза судье. Задабривает.

Я смотрю украдкой на Руслана. Он ищет в зале кого-то глазами.