Ад без жала
Шрифт:
– Йозеф, здравствуйте!
Доктор поскользнулся на пепле, но на приветствие ответил:
– Здравствуйте. А я к Вам шел.
Он всегда был странноват, а речь его все-таки звучит нелепо, как если бы он специально сохранял подобие немецкого акцента. Вон как засиял, натолкнулся на брата по крови; да вот только крови никакой в нас больше нет... Бенедикт выразил любопытство, которого не было:
– Да?
Ах, энтузиаст! Даже в Аду противно видеть, как разумное вроде бы и даже аристократичное лицо расплывается ухмылкою идиота. Была бы в Аду влага, безумный доктор распустил бы слюни.
– Я поблагодарить Вас, Бенедикт! Те двое, кого Вы мне прислали...
– Никого я не посылал!
Скорее Ад заплачет, чем я начну снабжать тебя людьми! Врач эту мысль прочел и изобразил несуществующее
– Ну как же? Вот они, копии с Вашего прошения!
Бенедикт перехватил бумажки. Завизировано: Александр Терещенко и Нина Венгерова поступают в полное распоряжение доктора медицины Йозефа Такого-то.
– Спасибо Вам!
– Но как Вы смели - без моего ведома?! Это же дети...
Бенедикт снова дышал - выдыхал, а получались судороги.
– Тем лучше, тем лучше...
Доктор ручки потирает и мелко-мелко кланяется, чего ему по чину не положено. За ним ощущается бледно-золотой свет, а глаза, обычно серые, стали совсем прозрачным - так пишут взгляды святых. "Конечно же, без ведома, Простофиля, - очень заметно думал доктор Йозеф, - ты бы мне их не отдал; упустил, а я перехватил. Не твое, не твое!"
– Но в чем же дело, Бенедикт? То, что они дети - прекрасно, они здоровы.
"Ах ты гадина, - судорожно думал простофиля-столоначальник, - документ с печатью, теперь их не вытащить. Он их замучает"
– Но в чем же дело? Это московиты, просто копии людей, животные?
Пока Бенедикт выдыхал ужас, Йозеф успел сделать такой знакомый вид простофили - дескать, он поступает так, чтобы всем было хорошо, и не может понять, почему...
– Но Вы же сами их прогнали за непригодность, а нам они годятся.
Ужас Бенедикт выдохнул и повис в пустоте:
– Где они теперь?
– Не волнуйтесь, все строго добровольно. Мальчик занимается проблемами боли - ведь в палачи он не годится. А девочка хочет работать с голоданием.
– Так Вы, - задумчиво спросил Бенедикт.
– Соблазнили их тем, что он смогут контролировать собственные тела?
– Само собой. Мальчик - членовредитель и мелкий мучитель, Вы сами это знаете. Девочка стремится изменить внешность к лучшему. Оба они самоубийцы.
– Тела их не слушались. Они их жестоко наказали. Все понятно.
– Естественно. И теперь они смогут контролировать и себя, и других! Они идеально подходят для такой работы.
– И Вы соблазнили их тем, что работа идеально им подходит, что они смогут уважать себя? Наша-то совсем не то, он скучали.
– Ну да, - Йозеф удивлялся дотошности и непонятливости Бенедикта, но тот все еще казался простофилей.
– Мерзавец, - склонил голову набок столоначальник.
– Эти дурак и дура совсем не умеют страдать.
– Но это, - Йозеф превратился в такого уж разумницу (детей перехитрил!) и сказал властно и недоуменно.
– Но это мне и нужно. Разве нет?
– Сволочь! Это мои служащие!
– так сказал Бенедикт, стекая куда-то вниз.
– Эй!
– в изумлении завопил Йозеф.
– Вы же сами от них отказались! Эй!
Бенедикт не успел, носороги слишком велики и инертны. Пока он наступал на крыло, не аист, не журавль, но белая цапля шумно взлетела из-под копыта. Она уселась на самый длинный из рогов и нацелилась толстым клювом прямо в глаз.
"Пат" - решил Бенедикт.
"Пат, пат" - подтвердила, глядя желтым неживым глазом, цапля.
Цапля улетела; наверное, Йозеф впервые смог принят эту форму, а Бенедикт поспособствовал этому. Опять. Сам столоначальник ушел к себе в обличии человека - так проще думать о докладной на доктора Йозефа, мошенника, садиста и чудака.
***
Столоначальника будто ударило холодным ветром прямо под сердце, он на миг превратился в камень - Акакий ушел. Хуже - и исчезла и его шинель, словно никогда ее здесь и не было. Значит...
Поддельная докладная осталось на месте, титулярный советник не собирался передавать ее по назначению. Бенедикт поднял ее, свернул и сунул в рукав к цыганскому прошению, хотя подать ее следовало бы поскорее. Титулярный советник оставил записку - выполненную прекрасным шрифтом, длинную, заполнившую целый лист. Он,
"Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" -- и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, -- нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало".