Адмирал Д. Н. Сенявин

Шапиро Александр Львович

Среди революционеров десятых и двадцатых годов было немало представителей известных дворянских фамилий. С делом декабристов были связаны кое-кто из семей Суворова и Кутузова и старший сын адмирала Се-нявина Николай Дмитриевич, поручик лейб-гвардии Финляндского полка. Непримиримое отношение Сенявнна-отца к мерзостям аракчеевщины определяло духовную атмосферу в его семье и оказало влияние на Сенявина-сына. Оно подготовило почву для восприятия молодым поручиком политических идей значительно более радикальных, чем идеи его отца.

В 1820 году под влиянием усилившихся волнений в стране и в армии, а также под влиянием известий об освободительной борьбе в Испании и других западно-

европейских государствах еще более окрепли революционные

настроения среди передовой части русского офицерства. Именно в этот год поручик Сенявин вступил в члены революционного кружка Федора Глинки и даже стал вовлекать в этот кружок других офицеров. Но не имея никакого опыта работы в тайных организациях, Николай Дмитриевич сразу допустил оплошность и доверился корнету Ронову, оказавшемуся доносчиком. Ронов сообщил в полицию, что некто Перетц пригласил Сеня-вина, а через Сетшииа и его, Ронова, вступить в тайное общество, «занимающееся конституцией)».

Делу был дан ход, и поручика Сеня вина стали таскать на допросы. Но он категорически отрицал свою причастность к тайным обществам. Л па очной ставке с Роновым, устроенной петербургским генерал-губернатором Милорадовнчем, он заявил, что речь шла о' вступлении в открыто существующую и не занимающуюся никакой политикой масонскую ложу, а вовсе не в тайное антиправительственное общество. И так как Ронов ничем не мог подтвердить свой донос, Милорадович назвал его лжецом и даже посадил под арест. Г1о этому поводу петербургский генерал-губернатор говорил, что полицейский следователь, который раздул дело, стянул с него, Милорадовнча, 700 рублей, «чтобы потчевать уланских офицеров и выведывать. Но уланы спокойны и офицеры в истории (речь идет о восстании 1820 года в Семеновском полку. — А. Ш.) совсем не участвуют; Ронов — молодой мальчик, л Сепявии оказался прав». На этом дело могло бы закончиться, если бы им не заинтересовался министр внутренних дел и полиции Кочубей, доложизшин обо всем самому царю.

В то самое время, когда Милорадович и Кочубей разбирали дело Ссиявиил-сына, к ним явился Сепявин-огец. Из сохранившейся протокольной записи разговора Дмитрия Николаевича с министром внутренних дел мы узнаем следующее.

Вице-адмирал Сенявин заявил, что его побудил посетить Кочубея, а также военного генерал-губернатора Милорадовнча дошедший до него накануне слух о том. «будто существует здесь какое-то общество, имеющее вредные замыслы против правительства и что почитают его (Сснявина. — А. Ш.) начальником или головою этого общества». Сенявин заявил, что слух «поразил его самым

чувствительным образом», что «служив всегда с честью, прнобрев и чины и почести, имея большое семейство и от роду 60 лет, он с прискорбием видит себя подобным образом очерненным, тогда как он вышел в отставку, живет почти в уединении и мало куда ездит».

Отвечая Сенявнпу, Кочубей пустился в рассуждения о пагубности преобразований, «подобных тем, которые за последнее время произошли в других государствах», о «ветреных молодых людях, которые прельщаются новостями», о силе и твердости правительства, которое «обратит виновных в прах», и о многом другом. Утомив Се-нявина этими нудными сентенциями, Кочубей как бы невзначай начал полицейский допрос. «Ваше превосходительство,—спросил он,— конечно, об обществах вредных слышали, так же как и я». «Никогда, — ответил Дмитрий Николаевич, — вчера только в первый раз об этом я услышал, когда было сказано мне, что я принадлежу к какому-то обществу и есть оиаго начальник». Кочубей попытался выведать, от кого Сенявип это услышал. Но его снова постигла неудача. «Позвольте, ваше сиятельство,—услышал он в ответ,— чтобы я этого, до времени по крайней мере, не открывал. Честь моя требует не компрометировать приятеля».

Что заставило Сенявина подвергать себя столь унизительному разговору? Действительно ли он так стремился обелить себя лично от слухов, которые могли уронить его в глазах царя и полиции; или он руководствовался другими мотивами? Чтобы ответить иа этот вопрос,

следует учесть, что поехал он к людям, которые вели следствие по делу его сына. И хотя в протокольной записи имя поручика Сспявииа ни разу не было упомянуто, ясно, что поездка к Кочубею и Мнлорадовичу была предпринята ради него. Чтобы помочь сыну оправдаться, Дмитрий Николаевич всячески подчеркивал, что он сам и семья его живут уединенно, почти никого не принимают и сами бывают лишь в нескольких семьях почтенных и отнюдь не подозрительных людей. В самом деле, Мордвинову и Попову было по семидесяти пяти лет, а Шепелеву — восемьдесят три ¹⁰⁷. Разговор Дмитрия

Николаевича с Милорадовичем возможно способствовал оправданию Николая Дмитриевича. Но разговор с Кочубеем не снял с семьи Сенявиных подозрения в «неблагонадежности». В этом убеждает заключительная реплика министра внутренних дел. На заявление Сенявина о о своем намерении писать лично царю Кочубей ответил, «что если он уверен в невинности своей... то намерение его оправдаться пред государем не может не быть одобрено». Это «если» Кочубея характеризует подозрительность, с какой полиция относилась к замечательному русскому флотоводцу и патриоту ¹⁰⁸.

Еще более возросла подозрительность полиции в связи с греческими делами. В 1821 году, как известно, греки подняли восстание против турецкого ига. Чтобы шире использовать повстанческие силы островов Эгейского архипелага, чтобы поддерживать отряды повстанцев, действующие на берегу и хотя бы частично помешать туркам использовать свои флот, восставшие греки решили создать свои военно-морские силы. Они располагали немалым количеством легких судов, укомплектованных искусными моряками. Но своего флотоводца, который обладал бы достаточным боевым опытом, у них в то время не было. Когда возник вопрос о кандидатуре на пост командующего, греки прежде всего вспомнили русского адмирала — героя Дарданелл и Афона. Ни один тогдашний флотоводец не одерживал столь крупных побед над турецким флотом, как Сенявин. Он великолепно знал Средиземноморский театр, знал сильные и слабые стороны противника. Наконец, он зарекомендовал себя как подлинный друг греческого народа.

В Петербург пришло письмо «за подписанием многих греков», которые просили адмирала Сенявина «для командования их флотом». Находившийся в русской столице представитель греческого патриотического союза «Фелике гетерия ¹⁰⁸» Булгарн доставил это письмо Мило-радовнчу ². Но царское правительство отказалось удовлетворить просьбу греческих повстанцев о назначении Се-иявииа точно так же, как оно воздержалось от посылки в Грецию войск под командованием Ермолова.

Двойственным, противоречивым было отношение царя к греческому восстанию. С одной стороны, создание дружественного России греческого государства представлялось весьма заманчивым, так как укрепило бы русское влияние на Балканах и избавило бы от угрозы английского проникновения в .район нр'оливов.

Но царь опасался обострения противоречий с другими претендентами на влияние и территориальные захваты на Балканах. К тому же революционное выступление греческого народа против «своего законного» монарха— турецкого султана — подавало опасный пример другим народам. Александр I, вкупе и влюбе с западноевропейскими реакционерами занимавшийся повсеместным удушением революционного движения, не хотел стать на сторону гречоешх повстанцев «и отказал им в вооруженном поддержке.

Передовое русское общество горячо сочувствовало восставшим грекам. Когда -прошел слух о посылке войск в Грецию и о назначении Ермолова командующим этими войсками, Рылеев написал восторженные стихи. Пушкин славил греков, свершающих «великое святое дело» своего освобождения, и стремился, подобно Байрону, стать в их ряды. Декабрист Фонвизин писал, что отказ царя от активной «помощи грекам возбудил «общее негодование русских»³.