Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– Твоя жизнь праведна. Ты можешь получить блаженство Элизиума.
Юная, кудрявая, прекрасно сложенная тень смотрит загнанно с пола, на котором распласталась. В глазах – ужас, будто ее посылают на Поля Мук. Нужно встать, нужно благодарить Владыку: у него ведь не попросишь иной участи, как она посмеет, а сил нет, только страх, потому что там, в Элизиуме, опять будут эти – руки, похотливые глаза, губы…
– Выпей из Леты.
Свита – хоть бы что, а Эак дернулся, аж следующий жребий обронил. Муравьиный вождь не знает, что Владыка может отменять свои же решения, заменять одну участь тени – другой. Правда, обычно – по слову жены, но жена…
Ни к чему жена. Голос Эака – голос Зевса! – морозит страшнее золота трона, к трону я привык, а к голосу брата, который раздается в моем зале, привыкнуть не могу. Иногда мне кажется – Зевс просил за сына нарочно, чтобы звучать рядом со мной, проникнуть сюда…
Напоминать.
Тень стелется перед троном пугливо: уловила взыгравшие по щекам Владыки желваки, Гипнос, порхающий перед троном, тоже увидел мину, шепнул кому-то: «Спорим – этого на муки?»
– Можешь смотреть.
…знатный род, обучался в палестре, потом война, город занят, пришлось бежать, сколотили отряд, нападали на торговые караваны, путников тоже резали, деревни грабили и, пьяный, он кричал, что он – сам Страх…
– За три столетия на Полях Мук ты успеешь узнать, что такое страх.
Глаза тени – окна в царство Лиссы-безумия. Открывается рот с повыгнившими зубами – кричать, молить… но шею уже захлестывает тонкий бич: Эриния Алекто развлекается. Второй бич ласково, играючи оглаживает спину, оставляя кровавую полосу – это Мегера. Тизифона, оскалив зубы, вцепляется хрипящему разбойнику в плечи, поднимает и с торжествующим хохотом тащит к двери, сестры кружат рядом и пускают в ход бичи.
Вопли грешника затихают за дверями зала, а Гипнос возле трона дуется: проспорил Оркусу. Поставил на две сотни лет.
– Подойди. Можешь смотреть…
Страждущие один за другим скрываются в дверях, ведущих к сладкому забвению. Двери к Элизиуму открываются реже – пропускают гордо ступающих праведников. Эринии свертывают-развертывают бичи, вполголоса делятся воспоминаниями: тот, семнадцатый за сегодня грешник – как орал, а? А Алекто его еще чуть не уронила, дуреха. Что, приглянулся разбойничек?
К трону текут воины, хлебопашцы, пастухи, кузнецы, мясники, торговцы, скульпторы, охотники, наемники, воры, даматы[1] (даже какого-то басилевса принесло – одного, испуганного). Подходят рабыни, ткачихи, няньки, швеи, просто жены.
От трона уходят праведники, грешники и просто тени. Лишившиеся имен и жизненного жребия. Получившие взамен посмертную участь.
Эак – вот уж медная глотка – не запинаясь ни на
И никто не осмеливается спросить – почему пальцы Владыки излишне крепко стискивают жезл, отчего царь не только грозен, но и задумчив, почему временами медлит и не сразу выносит приговоры, что заставляет его сутулиться на золотом троне…
За такими вопросами – в Тартар.
За такими ответами – к Мойрам.
Все ведь знают, как хорошо Мойры умеют давать ответы.
– Подойди. Можешь смотреть…
* * *
Странно: Судьба в этот раз не мешалась. Я готовился глохнуть от завываний: «В такое время! Бросаешь вотчину!» Потому что правда ведь: тени толкутся вокруг дворца Судейств, скоро запрудят берег Стикса, с Сизифом еще ничего не решено, еще сотня дел, а мне – Олимп.
Какой Олимп в такие-то времена?!
Но Ананка помалкивала одобрительно, хихикала и толкала кулачком в плечо, пока я натягивал шлем, пока невидимкой поднимался на поверхность, к входу у Амсанкта, пока в два шага достигал Олимпа.
Даже не спросила: а на кой это тебе Олимп, невидимка?!
Мощеная драгоценным мрамором дорога прыгнула под ноги, лица коснулся теплый, с запахом цветущей магнолии ветерок. Позади был пологий склон с узкой тропой, на которую не взойдет смертный. Впереди высились плотно прикрытые золотые врата, и солнечные лучи разбрызгивались о них на мириады искр. Три стражницы-Оры чесали волосы на посту, благопристойно обсуждая последние сплетни.
Такое ощущение, что никуда и не уходил.
Можно было подождать чью-нибудь колесницу и войти на Олимп проще, но я предпочел перебраться через гранитные отроги, в которые врата были вмурованы. Ворота сделали, а на забор поскупились.
Спрыгнул уже по ту сторону, прикрыл глаза, чтобы привыкнуть к смеси белого, золотого, зеленого, к чистому воздуху, к одуряющим ароматам…
Беломраморная дорога катилась под ноги сама, статуи вдоль дороги провожали гордыми взглядами. Алая лента, сорванная с чьих-то волос, перечеркнула белую дорогу – и решительно затерялась в небесах, слилась со смехом и песнями.
На Олимпе было оживленно. Даже, пожалуй, оживленно чересчур: из садов и рощ летела музыка и причмокивания, один из беломраморных дворцов – кажется, Ириды – звенел хмельным весельем, и во все стороны шмыгали крылатые посланцы: зазеваешься – наткнешься.
Ребятня в разноцветных хитонах носилась по дорожкам стайками, играла в старые войны: «А я Зевс, и я тебя теперь молнией! Ты почему не падаешь?! Падай!» – «А я… я тебя своим серпом, вот!» – «Дурак, Громовержца же нельзя серпом! И вообще, его у тебя нету…» – «А куда он делся тогда?!»