Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Является обычно Эвклей. Разбухший, сияющий лысиной и неизменно что-нибудь жрущий (никто так и не знает, откуда он постоянно добывает еду, хотя с собой не носит). Распорядитель, вредно чавкая и являя собою торжество плоти, озирает застывшие сонмы и произносит:
– Орете? Хорошо. Кто орет– того сразу мучиться.
И несколько часов потом сборище у дворца будет являть собою картину, милую сердцу аэдов: вздохи, стоны и горькие жалобы. Перешептывания:
– А Щедрый Дарами… что – судит?
–
– А я слышал – явился… скоро начнут?
– Скоро ли?
– А мне говорили: сильно не в духе сегодня. Чего доброго – так и к Танталу и Данаидам загреметь можно.
– Так ведь все говорят, что – справедливый!!
– Справедливость у него в женах, сам – безжалостный…
– Ш-ш-ш!! Да тебя за такое…
– У богов она – справедливость разная… Как у Судьбы-Ананки. Вот я, например…
– Не слушайте этого богохульника!
Гермес иногда любит подшутить над тенями. Вестник влетает в зал судейств, потом вылетает наружу, прислоняется к золотой створке и стоит. Долго стоит, всем лицом вздрагивает. Шепчет белыми губами правдиво: «Грозен сегодня, ох, грозен…»
Потом открывает глаза и глядит уже на тени.
Сочувственно.
После отбытия вестника толкучка начинается совсем в другом качестве.
– Что ты меня вперед выпихиваешь?! Сам иди!
– Выкуси! Хотел быть первым – будь первым!
– Давайте детей пустим вперед, может, хоть их пощадит!
– Их пощадит, а на нас отыграется.
– Трусы! Чего вам бояться после смерти?!
– Так может, ты пойдешь?! Эй, храбрец, ты где?
– За дверь его запихивай!
Даймоны или привратники выхватят из толпы тень, или толпа сама отрыгнет ее к бронзово-золотым дверям с коваными песьими мордами (черная скалится, золотая следит) – двери откроются.
Главный зал дворца судейств меньше моего мегарона, но зато и страшнее. Он дышит холодом и неприступностью, и ледяные стигийские воды бесшумно плещутся вдоль стен. Перемигиваются синими огнями серебряные чаши-светильники. Давят колонны – из некоторых высовываются то песьи морды, то драконьи. Шуршит крыльями свита у подножия трона, возле трона, за троном (там – неизменный Гелло).
И два выхода есть из зала, и возле обоих замерли в готовности духи-даймоны. Широкий выход, медные двери – уведут к Лете, а после – к асфоделевым лугам. Узкий, окованный золотом – для редких гостей – праведников, которых ждет Элизиум.
А для Полей Мук у меня нет дверей. Вопящего грешника подхватят Эринии и, нахлестывая бичами, выволокут
Величие зала прибивает умершего к полу.
– Подойди. Можешь смотреть.
Хотя на что тут смотреть?! Смертные говорят – ужасен. Алекто-Эриния вздыхает – много вы чего понимаете, смертные! Нюкта-Ночь смеется: возмужал…
И осанка под трон подходит, и фарос багряный спадает нужными волнами, и в глазах – равнодушие черного Стикса: Владыка…
Тень замирает невинной птичкой перед кольцами безжалостной ядовитой гадины: трепещет, ловя немигающий, тяжелый взгляд: это сейчас? уже…?
Жребии из сосуда, где они появляются по мановению Мойр, теперь достает Эак – тот самый сын Зевса, народ которого извела под корень ревнивая Гера. Муравьиный вождь. Гермес, когда просил за сводного брата, шепнул озорно: «Может, и не такой уж и праведный… Но ему в жизни хватило, что с теми подданными, что с этими».
Голос у Эака звонкий, отцовский (изморозь ошалелой колесницей бежит вдоль спины). Свиток прожитой жизни умершего читается правильно – с металлом в каждом слове, бесстрастно.
Но я уже приспособился судить не по свиткам. Слова – шелуха.
Родился, сын лавагета, насиловал рабынь, свою сестру, впрочем, тоже, жаждал подвигов, сбежал, разбойники, перерезано горло…
– Забудь обо всем, что было, на полях асфоделя.
Кирий, сын одного из лавагетов Афин, торопится к аромату мертвых тюльпанов, следующая тень плывет от входа.
– Подойди. Можешь смотреть.
Пас овец, женился, восемь детей от жены, еще четверо умерли при рождении, сколько от соседок – неясно, море внуков, гулял на свадьбе старшего, хлебнул крепкого, сладкого вина, вышел на улицу, сел, кольнуло сердце…
– Тебя ждет отдых на асфоделевых полях.
Тень плотного старика с едва наметившейся лысиной плывет навстречу забвению, звук открывшихся дверей, тень юноши встает перед троном.
– Подойди. Можешь смотреть.
В глазах плещется море, был рабом на корабле, возившем металлы и пряности, видел корабельных крыс, плети, грязь, любил крики чаек, перед отплытием хозяева забыли принести жертву Посейдону, сломавшаяся в шторм мачта ударила по голове прежде, чем хлынула вода…
– Покой асфоделя – твоя участь.
Тень уплывает. Тень плывет от входа. Старцы, выглядящие как юноши. Девы, глядящие старухами: тени, как боги, выглядят не старше и не моложе, чем ощущают себя.
– Подойди. Можешь смотреть.
…впервые изнасиловал отец, в девять, потом была война, и пришли чужие воины с жестокими руками, потом ее перепродали и ее насиловали уже другие, а еще она ухаживала за больной рабыней, заразилась, а ей приказали носить воду, и у нее подломились ноги, умерла в каком-то уголке…