Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Плащ у тебя обтрепался, – сказал недовольно. – Бог, а ходишь в рванине. Надо бы получше раздобыть…
С тех пор и прилип как муха к меду – не стряхнуть. Сам себя объявил моим снабженцем и распорядителем, и пусть на Олимпе пока так и не поняли, кто он такой – бог, демон, даймон[1], еще какая-то загадочная сущность – дело свое он знает. Правда, начальства не признает, вот и сейчас:
– Чего надо? – красная, поросшая волосами ручища сжимает туго свернутую лепешку, узкие глазки недовольно щурятся. – Хитон ты опять во что превратил?
– Присмотри за
– Сделаю.
Солдаты, оживленно грузившие на телеги трофеи, приуныли – видно было издалека. Если их пугал лавагет, то перед снабженцем лавагета они трепетали больше чем перед Зевсом-кроноборцем.
– Я к Прометею – он не шлет гонцов. И нужно найти сотню с левого фланга.
– Угу.
За спиной вспорхнули еще несколько женских воплей. Улетели в небо, потревожив Гелиоса. Второй учитель свесился с колесницы, покачал головой укоризненно. За полтора века, что мы играли с Кроном в пророчество и абсолютную победу, отношения с Гелиосом совсем разладились. У меня: Посейдон-то в конюшни на краю земли заглядывает, да и с Зевсом Гелиос, кажется, на короткой ноге…
Но вот с тьмой ему нельзя.
С Прометеем мы столкнулись лоб в лоб: выскочили друг на друга на одном из ущелий, которое здесь заменяло улицы. Обменялись кивками.
– Что у тебя?
– Я посылал гонца, – сын вещего титана Япета, сам, по некоторым слухам, вещий, устало потирал лоб. – Не дошел?
Ну, значит, не дошел. Или не туда послал.
– Повсюду ловушки Крона… более двух сотен потерял я в петле времен. Оттого бой и был тяжелым, – вздохнул. – Погибли, увы, многие из лучших, а всего потерь – не менее полутысячи…
У Прометея под рукой была тысяча воинов. Я взял себе меньше да лучше: пять сотен проверенных, закаленных в боях. Титану, к тому же, предстояло отвлекать на себя внимание, рассредоточив войска по нескольким ущельям, где они бы заняли исключительно плохие для боя позиции.
Впрочем, стратег он хороший, это признает даже Афина. С тех пор как Прометей вместе с братом присоединился к войскам Зевса, они с Совоокой отлично спелись.
Со мной у него – взаимное раздражение: я его раздражаю молчаливостью и жестокостью, он меня – говорливостью и жалостливостью.
– Пленных опять в живых пооставлял?
Выглядит он старше меня и уж точно мощнее, а вспыхивает смешно – как мальчишка.
– А какой прок убивать беззащитных детей и женщин?! Зачем лить кровь? Какой вред они могут причинить, пусть даже и уведенными в рабство? Или и ты думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?
Когда я останавливаюсь и смотрю на него – в голубые глаза, полные жалости ко всему живому – он начинает заслоняться рукой. Будто там, за моей спиной видит кого-то… нет, что-то. Не Ананку.
– Да. Детей нужно убивать. Пока они не выросли.
Отец на одном таком споткнулся…
Дальше идем молча: отчитываться Прометею не хочется. Он молчит о том, что я – чудовище (довольно распространенное мнение).
Он же не знает, добренький. К нему в шатер не шагал его единственный друг, задевая железными крыльями полотняный порог. Друг не бросал ему в лицо:
– Пленные, которых вы берете, зовут меня. Хватит, невидимка.
Он же не видел, что творят с этими пленными люди Медного века, которые известны своим кровожадным нравом – вот уж сотворил братец-Зевс, так сотворил! Что они делают с медленно вырастающими детьми, которые в десять лет не могут даже позвать Таната, ибо говорить осознанно начинают к двадцати…
Интересно, видел он обратное: что женщины Серебряного века делают с детьми века Медного, как они отдают их в качестве игрушек своим отпрыскам?
Делали. Отдавали.
Серебряный век нынче умылся кровью – это было последнее крупное селение, с остальными легко справятся отряды Посейдона.
– Стоп, – шепчет Прометей.
На ловушки Крона у него прямо-таки нюх. Указывает на знак на скале: все верно, змея с увлечением лопает свой хвост.
За знаком – пыль, кости и груды позеленевших доспехов: все, что осталось от сотни с моего левого фланга. Висит скелет на скалах – подтянувшись, в отчаянном рывке.
– Век минул для него за миг, – бормочет Прометей, оглядывая окрестности. – А после время застыло.
Теперь будет стоять еще век – упущенное наверстывать.
Границы ловушки определялись на глаз легко. Двести шагов на триста: ущелье в этом месте как назло было широким.
– Я ее сам уберу, – высунулся Прометей. – Тут ничего сложного, я сам, а ты посмотри дальше…
Не хочешь в обществе Кронида Мрачного по скалам шастать – так и скажи. Путей в каменном лабиринте хватает.
Вторая ловушка открылась шагов через сто – не стеснялся отец, лепил направо-налево в надежде, что хоть кто-нибудь на штурм полезет. Эта – не такая простая, но тоже знакомая: «Время стоит, но оно идет». На замедление противника.
Остатки моего левого фланга умудрились угодить в ловушку вместе с солдатами прометеева войска и не особенно горевали. Делились выпивкой, у кого была – закуской. Кто-то травил похабные истории – между прочим, о драматическом расставании Зевса и Фемиды.
Расставания никто не видел, а потому оно успело обрасти историями.
– А потом она, стало быть, говорит: «Да глаза б тебя не видели!» – бдыщ, и ослепила сама себя!
– Да просто платок вокруг глаз завязала, да и все…
– Не-е-е-е, я слышал, что обет дала еще!
– От кого слышал-то? От лавагета вашего? Безжалостный поделился, э?
Меня они не замечали: я казался им сгустком пробегающих мимо секунд. Для них время стояло – и все же шло. Сними я ловушку через сто лет – они их и не заметят, так и будут байки травить и удивляться тому, что вино в мехах кончилось…
Знак на скалах – змея занята трапезой из собственного хвоста. Четыре луча. Купол ловушки шагов на двадцать выше головы… повозимся, нужно только увидеть…
– Этот поделится, как же. Все больше взглядом.