Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Насколько неладно?
– Да видно – совсем. Ты б ее лицо видел. По всему – младший ее перепугал чуть ли не до потери бессмертия.
– Но неладно?
– Да, сам понимаешь…
Понимаю. Это не колесница подпрыгивает по кочкам Фессалийской равнины: квадрига несет так, что колеса едва касаются земли. Но сама земля вздрагивает, будто грудь женщины, пытающейся сдержать рыдания.
Потаенная дрожь у склонов Олимпа: всего лишь один сын из многих, только один из многих, я, Мать-Гея, не буду плакать,
– Доигрались, – просвистел сквозь зубы Зевс, встречая нас во внутреннем дворе и втаскивая в гинекей[2].
С сыном Матери-Геи Офиотавром было совсем неладно.
Его тень как раз в это время, наверное, любовалась искусно кованным мостом через черные воды Стикса.
Истерзанное тело вытянулось на ложе в одной из комнат прислуги: светлые волосы слиплись одним большим колтуном, глаза-колокольцы раскрыты в немом удивлении, алый рот приоткрыт в последнем усилии – задать вопрос…
«Почему вы так со мной?»
Сына Геи мучили долго и со вкусом – видно по раздавленным пальцам, порезам и ожогам на юношеском теле…
Самый страшный след наискось пересекал грудь, открывая разрубленное сердце.
Фальшиво донельзя завывала над сыном Геи Ата: «А какой был краси-и-и-ивый»… Впрочем, в воплях богини обмана слышалась и истинная тоска – по прерванной искусной игре.
У изножия ложа стояла усталая, но спокойная Афина.
– Железносердный был у него совсем недавно, – негромко сказала она, легким поклоном отмечая наше появление. – Мальчик умер быстро.
Сердце невинного сына Геи удивленно выглядывало из страшной раны, какие наносят только адамантовые секиры. Кровь была алого цвета, но не густой – словно бы фруктовый сок запятнал разрезанный хитон, веселой влагой окропил ложе…
– Как? – спросил я наконец, взглядом приказывая Ате умолкнуть.
Зевс дернул щекой.
– Он в последнее столетие рвался на волю, – голос у младшего выходил глухо. – Все спрашивал, почему ему нельзя выйти, даже если война… ну, ты знаешь. Я приказал присматривать за ним Аргусу Стоокому – не объяснял, конечно, зачем.
– Знаю.
– А он поспорил с Аргусом, что тот не сумеет одновременно продержать все свои глаза закрытыми, пока из разбитого пифоса вытекает вода. Аргус – из рода титанов. Он простодушен.
Из угла, где сидела Ата, больше не доносилось ни звука. Ну конечно, Офиотавр ведь не сам придумал этот спор… Ладно, все после.
– Дальше.
Зевс тер лоб ладонью, к которой пристали следы застывшей меди – наверное, сюда принесся прямо от тигля, в котором выделывал очередное поколение людей нового века.
– Дальше… сбежал. Еще Фетиду повстречал – попросил прокатить, а она и согласилась. Она же не знала…
Никто не знал. Просто белокурый юноша, кучерявый жертвенный барашек
– Кто?
– Титий…
Посейдон сплюнул сквозь зубы, пробормотал что-то изощренное.
Родной противник, можно сказать. Один из тысячников Крона, известный лживостью и вероломством. Не раз сталкивались с ним во время военных стычек, и плоды этих столкновений – мои разбитые мечи, расколотые щиты, тела солдат, а иногда и раны – у меня или Посейдона.
Кажется, в день того, первого проигрыша Черногривый получил копьем в бок именно от него.
– Непонятно, как он на него наткнулся. Судьба какая-то, что тут скажешь… Титий, видно, понял не сразу. Сначала просто хотел повеселиться. Может, развлечься с красивым мальчиком. Вот только…
Вот только мы так и не научили красивого, простодушного мальчика быть не мальчиком. То есть, молчать.
А Титий, несмотря на то, что он титан, не настолько простодушен, чтобы пропустить мимо ушей знакомое до боли имя – Офиотавр…
Резануло под веками мимолетным прозрением. Титан – щербатый, грузный, недоверчиво ухмыляется, поигрывая секирой.
– Это какой Офиотавр? Сын Геи, что ли?
И распахиваются в радостном недоумении глаза-колокольчики безобидного барашка:
– Да, моя мама – Гея-Земля… а откуда вы знаете?
– Я опомнился… – младший ронял слова, понурив голову. – Прибыл туда, когда Титий собирался отправляться на Офрис к Крону. Схватка была короткой: он отступил, я забрал мальчика. Но было поздно. Титий выпытал из Офиотавра все – от момента его рождения до… все.
С хриплым криком распростерлась у ног нашего маленького идола Ата – решила, что игра сильнее страха.
Нет, она играет и страх тоже. Вон – воет о том, что гореть деревням и вдоветь женщинам…
– Крон знает о нашем обмане. Он начнет войну.
Мудрым считают не того, кто первым понимает – того, кто первым произносит вслух. Афина успела за века снискать себе славу мудрой, Метиду с ней даже в сравнение не ставят.
Посейдон перенес вес с одной ноги на другую, но ничего не сказал.
Крон знает о нашем обмане. Потому что если мы держали рядом с собой Офиотавра и не воспользовались шансом – значит, шанса и не было.
Он начнет войну – к которой мы едва ли готовы.
Надсадно, на одной ноте скорбела богиня обмана на полу: драла свой пеплос[3], расшитый лживыми улыбками. Когда заканчивается такая игра – можно дать себе волю и поскорбеть.
– Встань и утихни, – велел я, и Ата умолкла с недовольным видом. – Твоя игра не закончилась.
– Так ведь если Крон… – начал Жеребец удивленно.