Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
Дау заговорил сразу на всех языках, которыми владел до болезни. Он даже принял у кого-то экзамен по теорминимуму. Я лично заметила закономерность: как правило, он утром не заговаривался, с утра он почти всегда был в сознании. К вечеру начинался бред.
По мере возвращения сознания он все чаще жаловался на боль в области левого колена. Я уже упоминала, что в юности Дау сказал о себе: «У меня не телосложение, а теловычитание». Почти два месяца шокового состояния иссушили мышцы и кожу. Мышцы исчезли почти полностью, а кожа превратилась в сухой коричневый пергамент. Но даже в виде почти мумии он таил
К моменту возвращения сознания и речи мёртвой оставалась только левая нога от колена до кончиков пальцев. Резко обрисовывались кости ноги под коричневой сухой кожей. Там, где должны быть мускулы икры, висел сморщенный сухой мешочек коричневой кожи. Не верилось, что ещё совсем недавно он весь был такой, как сейчас его левая нога от колена до кончиков пальцев.
Все остальное тело расцвело, мышцы жадно возвращались к жизни, натянули помолодевшую бело-розовую кожу. Сейчас его руки от плеча до кости уже не назовёшь макаронами, как при теловычитании. Они стали круглыми, «теловычитание» исчезло, к жизни возвращалось «телосложение». А вес от 59 килограммов (при росте 182 см) дошёл до 70 килограммов. Я принесла в больницу его часы с длинной секундной стрелкой.
— Даунька, давай проверим частоту пульса.
72 удара в минуту. Что же произошло? До аварии пульс колебался от 90 до 140 ударов в минуту. У него была повышенная деятельность щитовидной железы: при 140 ударах в минуту он уже не мог работать. Усиленная деятельность щитовидки вызывала повышенное сгорание в организме, поэтому он не набирал вес. Много раз, много дней проверяю пульс: он устойчив — 72 удара в минуту. Щитовидная железа, вероятно, пробыв длительное время в параличе шокового состояния, вернулась к жизни здоровой. Да, это было так.
Конечно, это слишком сложный способ лечения щитовидки, но факт остаётся фактом. Щитовидная железа возродилась нормальной, здоровой! Омертвлённые нервные ткани при возрождении к жизни причиняли больному нестерпимую боль, которую медицина была бессильна снять. Врачи улыбались и искренне радовались этой боли, говоря: «Мёртвое не болит, живое болит. Следовательно, нога вернётся к жизни. Все придёт в своё время, и вылечит эту боль единственный и самый сильный врач — время и терпение».
Боль острая, невыносимо мучительная. Боли все возрастали по мере возвращения сознания и памяти. В этих болях потонула радость возвращения сознания. Спасение было в опаздывавшей памяти. Больной не чувствовал продолжительности боли. Ему казалось, что боль началась только сейчас, а мы все хором обещали ему, что она должна пройти в течение ближайших часов. Он нам верил.
Так продолжалось довольно долго. По мере возрождения нервных волокон боль перемещалась — колено, голень, икра, подъем, ступни. Боли в подъёме, казалось, застряли навечно: там — сложное сплетение и разветвление нервных тканей. Один подъем терзал почти восемь месяцев, но вся нога до подъёма налилась силой, мышцы ожили, икра возродилась.
Пришло письмо в больницу от Максвелла из Лондона. Кривые выздоровления Ландау и 17-летнего сына Максвелла примерно до трех месяцев шли одинаково. Но на четвёртом месяце у Ландау кривая выздоровления пошла вверх, а у сына Максвелла месяц-другой она постояла на месте, а затем поползла вниз. Он не вернулся к жизни. У него не ожил ни один рефлекс. Паралич не отпустил даже рта. Мальчик так и умер с носовым зондом питания. Это было очень грустно, очень горько. Умереть, не вступив в жизнь! Видимо, ушиб головы у мальчика был намного сильнее.
Глава 38
Даунька изнывал от ноющей боли в левой ноге. Стал без конца умолять меня, чтобы я забрала его домой, постоянно уверяя в том, что эти боли он вынужден терпеть из-за пыток по ночам. Его пытают Егоров и Корнянский.
Выйдя как-то из палаты, я разрыдалась. Медсёстры принесли мне валерьянку и сказали:
— Он перепуган, и все это из-за машины.
— Какой машины?
— Из-за дыхательной машины. Ведь она стоит наготове в палате Ландау.
— Но у Дауньки уже дырка в горле закрылась, её надо вынести из палаты.
— Вы думаете, он боится машины? Нет, дело не в этом. Если машину вынести из палаты Ландау, её сразу заберут хозяева — представители Института детского полиомиелита. Они почти каждый день за ней приезжают. Она им очень нужна. Они спасают жизни детей, а наш Егоров не отдаёт. Они ночью в палату Ландау приносят к дыхательной машине умирающих больных на носилках. Ночью зажигают свет, включают дыхательную машину и на глазах у больного Ландау делают трахеотомию своим больным, подключают дыхательную машину.
Так вот в чем дело! Вот откуда этот страх! Увидев мою реакцию, сестры стали меня умолять не выдавать их. «Нет, не бойтесь, я вас не выдам, клянусь! Я очень благодарна вам. Теперь я знаю, откуда у него этот непонятный терзающий его страх!»
Хорошо, что это случилось во второй половине дня. Егорова и Корнянского с больнице уже не было. У меня было время все обдумать и не было возможности в порыве протеста сказать лишнее. Всю ночь я мучительно искала выход.
Если медики пытаются спасти жизнь своих больных, пугая при этом одного выздоравливающего, в этом нет преступления. Но Дау я должна забрать. Дырка в горле совсем зажила. Сейчас как раз наступило время для перевода его в больницу Академии наук. Он только стал по-настоящему приходить в сознание. Такой панический страх ему вреден. И Пенфельд говорил, что нужен покой.
На следующий же день я узнала приёмные часы Егорова и пришла в его кабинет. Там была врач из Института детского полиомиелита. Она очень убедительно просила вернуть им дыхательную машину. Егоров категорически отказывался:
— Пока Ландау в наших стенах, я машину не отдам. А вы с чем пришли? — обратился он ко мне.
— Борис Григорьевич, я решила забрать мужа. Сейчас тепло, часы гуляния в саду длительные, он видит ваших больных, и его сковывает страх. Боюсь, что это может отразиться на его психике.