Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
В палату Дау вошел Корнянский:
— Что здесь произошло?
— Ничего, Дау уже вспомнил, что у него есть сын.
— А кто сейчас приходил в палату к Льву Давидовичу?
— В палату к Льву Давидовичу приходят посетители строго по вашим пропускам, — отрезала я, вспомнив, как эта высоконравственная туша позволила себе назвать Дау развратником! К счастью, пришел молодой врач по физкультуре Владимир Львович. Дау любил заниматься гимнастикой, веря в ее целебные действия. Моя неприятная дискуссия с Корнянским была прервана. Я поспешила уйти.
В
— Сколько молоденьких девиц! Выглядишь ты совсем здоровым.
— Лев Давидович читал нам лекцию, как надо правильно жить.
— Дау, смотри, Корнянский опять услышит.
Медсестра мне сказала:
— Когда вы ушли, Корнянский нас допрашивал. Мы все рассказали. Сейчас вся больница только об этом и говорит. Все удивляются вашей выдержке. Мы все поразились, почему вы с ней так деликатничали.
Я перевела разговор на другую тему.
— Сегодня утром Дау сказал мне о Гарике.
— Он и нам уже несколько дней говорит о своем сыне.
Уже приехал из отпуска Егоров и заходил в палату. На следующий день только я пришла в больницу, мне сообщили, что Егоров в своем кабинете и просит меня зайти к нему. Когда я шла к нему в кабинет по длинным темным коридорам, у меня было одно желание — никогда не знать Егорова, не быть в его кабинете, не говорить с ним. Он пытался быть приветливым: «Садитесь». Пришлось сесть.
— Не успел я приехать, как мне доложили, что произошло вчера утром в палате Льва Давидовича. Почему вы молчали? Надо было давно рассказать мне или Корнянскому о тех безобразиях, которые позволили себе физики. У этой особы уже отобран пропуск, больше ее не будет в нашем лечебном заведении. За это я вам ручаюсь. Теперь-то мне ясно, почему вы хотели все время забрать мужа из института. Я вас понимаю и разделяю ваши чувства.
— Борис Григорьевич, вчерашний инцидент с появлением одной девицы ничего не значит! Дау он не взволновал и меня тоже. Меня все время волнует состояние мужа: вы можете спокойно выслушать меня?
— Говорите.
— В ваше отсутствие я тщательно следила за всеми процедурами и всем лечебным комплексом, который ваш институт предоставил больному: гимнастика, массаж — это полезно. Но ведь метод восстановления мозговой деятельности для академика Ландау не выдержал испытания. Ваш профессор психологии Лурье, видимо, от неудачи ушел в отпуск. Ландау его просто игнорировал, отворачивался и отмахивался, как от назойливой мухи, а Лифшицу, которому вы при своем отъезде на прощальном консилиуме поручили восстанавливать мозговую деятельность вместо себя, Дау говорил только одно: "Женька, пошел вон, лучше позови мне Кору".
Ушедшего в отпуск главного психолога заменила молодая женщина. Это было даже удачно: Ландау с женщиной обращался очень вежливо, он ей объяснил, что ему отвечать на мелкие тривиальные истины очень скучно, а скуку он всю жизнь избегал,
— Конкордия Терентьевна, вы недооцениваете мои силы. Я вам уже сказал и еще раз повторю: Ландау я никому не отдам. Это мой больной, и он будет выздоравливать только у меня!
Его лицо налилось кровью, а голос злобно повысился. Я ушла, унося страх, я не могла выдать медсестер, бросить ему в лицо: "Вынесите из палаты дыхательную машину, спасайте своих больных, но нельзя выздоравливающего, такого сложного больного терроризировать по ночам страхом".
Теперь возле дыхательной машины стояла раздвижная красная ширма, на меня появление этой раздвижной деревянной ширмы произвело самое мрачное впечатление.
Что делать? Вся надежда на приезд Топчиева.
Глава 40
Вскоре после приезда Егорова был назначен расширенный медицинский консилиум. Сразу после отъезда Топчиева Егоров собрал консилиум психиатров и этим задержал Ландау у себя на все лето.
Сейчас опять медицинский консилиум перед приездом Топчиева. Я боялась всего, что затевал Егоров. Ландау — его последний козырь. В прошлом он был хорошим нейрохирургом, сейчас приближается его 70-летний юбилей. Он сказал: "Ландау я не отдам".
Сегодня утром опять приезжала целая делегация иностранных корреспондентов. Дау посадили в кресло-коляску и очень испуганного увезли фотографироваться в кабинет Егорова. Вернулся он сияющий: "Корочка, сейчас они мне не причинили никакой боли. Кажется, они меня фотографировали. Там у Егорова еще был Корнянский. Я не понимаю, зачем это им нужно". Я хорошо понимала, зачем это нужно Егорову. Прославляться своими нейрохирургическими операциями он уже не может. Его послеоперационные больные все умирают, не помогает даже дыхательная машина. Куда как легче прославляться, фотографируясь с больным Ландау. К сожалению, у иных медиков честолюбие выше долга!
Наступил день консилиума. Перед консилиумом в палату Дау вошли Женька, Соня и Зигуш. Соня — единственная сестра Дау. Появился Зельдович с тремя звездами Героя Социалистического Труда на груди.
Я поняла затею Егорова, и мне стало плохо, закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Я одна, в единственном числе против оставления Дау в Институте нейрохирургии. Все собранные медики, все собранные физики и родственники будут за нейрохирургию.
Ко мне подошел Зельдович, сияя звездами. Эти звезды помог ему заработать Дау. Дау сам говорил, когда был беззаботно весел и здоров: