Актриса
Шрифт:
Из кухни доносится какое-то урчание, ворчание, запахи, суета. Я спускаю воду и слышу:
— Алешенька, вы уже встали?
— Нет, я еще лежу. Это призрак бродит по Европе…
Она смеется.
— Как вы себя чувствуете?
— Смутно.
— Вы вчера были в ослепительном ударе.
— Сколько мы выпили?
— Три бутылки на троих. Хозяйка не в счет.
— Ну да!
— Вы мне вчера очень понравились!
— А где это вы так научились пить водку, Тая?
— Что вы, по сравнению с вами я просто теряюсь…
Она тонко, загадочно улыбается. И целует мое «ушко», как она его называет. А иногда требует: «Дайте ушко, дайте
Звонит приглушенно телефон, она берет трубку и передает ее мне.
— Ну, как ты, голубь, вчера доехал?
— Не помню, — честно говорю я. — «Помню только, что стены с обоями».
— Ты перепутал, у нас накат, а не обои.
— Это из песни. Земля ему пухом. Гениально слова складывал.
— Мы тут покумекали с Катькой, и она вычислила, что твоя девушка — дочь известного актера и режиссера Буаша и сама актриса в «Театре Иронии». Так что ты вчера зря мне спагетти на уши вешал.
— Подожди, сейчас спрошу. Ты, похоже, что-то путаешь. Тая, вы дочь известного актера и сама актриса?
— Еще какая! — говорит она и громко смеется.
Я прощаюсь с детективным писателем и вешаю трубку.
Тая сажает меня за стол и смотрит.
— Тая, у меня такой нескромный к вам вопрос: а как мы вчера доехали?
— На машине.
— На чьей?
— На нашей.
— А кто нас привез?
— Алешенька, золотко мое, вы совсем не помните, как танцевали вчера на льду, на пруду, а потом устроили ралли в проходных дворах? Которое мне безумно понравилось. Я восхищалась вами.
— Но я вел себя пристойно?
— Еще как… к сожалению.
Она рассмеялась, увидя мое лицо.
— Что, совсем опозорился?
— Ну, такого с вами никогда не бывает…
— А что? Прямо скажем…
— Все было прекрасно, и вы вели себя, как джентльмен.
Запах душистого чая разглаживает мои ноздри. А что все-таки было вчера ночью?
Я смотрю на ее шею и вижу красное с темным переливом пятно. У нее соблазнительная шея.
— А это что такое?
— В народе, по-моему, называется «любимчиком».
Я невероятно смущаюсь.
— Господи, неужели я это сделал? Это же засос?!
Она загадочно улыбается.
— Жаль, что вы не делаете этого чаще…
— Как же вы пойдете в театр?
— Театр — это чепуха, — говорит она философски, — сегодня вечером мы приглашены на обед к мамуле.
— Вы хотите сказать, что будет сам великий…
— И он тоже — будет…
Я берусь за голову и собираюсь искать где-нибудь пепел.
— Тая, я прошу великого прошения.
Она подходит и обнимает меня.
— За что? Вы были вчера неподражаемы и доставили мне большое удовольствие. За которое я вам благодарна.
Я целую ее шею, осторожно касаясь отека. Это ж нужно…
— Какие у вас сегодня планы?
— В два часа большой футбол, потом баня — с пивом, а потом я в вашем распоряжении.
— Как это прекрасно звучит: в «моем распоряжении», — тянет она слова. — Скажите еще раз.
Я говорю. Она закрывает веками большие глаза.
— А до этого какие планы? — Она берется за мое полотенце, обвязанное вокруг бедер.
— До этого… — раздумываю я, — собираюсь смыть позор вчерашней ночи.
Она берется за верхнюю пуговичку лифчика.
— Ну, никакого позора не было… До завтрака или после?..
— Вместо!
— Ну, выпейте хотя бы чай! Вам нужны силы…
— Должен заслужить — в бою!..
Я едва успеваю попробовать чай. С полотенцем
До матча я успеваю заехать на кладбище. И так каждый день — с утра я заезжал к папе на кладбище. Но никакого знака, вести он мне не подал. Я должен был принести мои книжки на его могилу, изданные на земле, где он родился. Чтобы доказать, что из меня получилось что-то. Он всегда меня считал…
Я начинаю с защиты, Аввакум играет чистильщиком-дирижером и орет на всех страшно, кроме меня. Но и до моих костей доберется. Играем восемь на восемь. Кривоногий профессионал, который играл с Аввакумом когда-то в сборной, вминает меня резко в бортик, но мяч я не теряю. Аввакум говорит ему, что мы сюда «не убиваться» пришли и чтобы он соображал, что делает. Тому все до лампочки, и он опять рвется к нашим воротам.
К середине первой половины я становлюсь на ворота, но руками мяча не имею права касаться. Это «маленький футбол». Я «убиваюсь» в воротах, не пропуская ни одного мяча, и мы ведем 3:1. Защита, успокоившись, что на воротах «самоубийца», ушла в нападение, и единственный, кто помогает мне, оттянувшись назад, Аввакум. Он капитан и орет своим подопечным, чтобы они вернулись в защиту. Настоящий вратарь команды Елизар играет в нападении и после свалки забивает гол. 4:1. Единственный, кого я боюсь, это кривоногого нападающего Филата из-за его абсолютно кривых ног. Он финтит ими так, что я совершенно не представляю, куда он пробьет мяч в следующую секунду и где его мячик перерезать. На этот раз Филат припечатывает меня корпусом к железной штанге, и я чувствую жжение через спортивный костюм Аввакума. Аввакум долго смотрит на него и сплевывает. Они когда-то играли в сборной Империи. Филат психует, что, будучи лучшим в те годы правым полузащитником, не может распечатать мои ворота, и старается распечатать меня. Вот он опять вырывается вперед рывком, я кричу Аввакуму «держать»; он перекатывается через бедро Аввакума и выходит своими кривыми ногами на меня. Я сажусь на шпагат прямо перед ним, казалось бы блокируя все, в какую-то долю секунды он успевает протолкнуть мяч, и, упав, перевернувшись, я вижу, как мяч вяло вкатывается в ворота. Филат нечаянно цепляет бутсой мое лежащее плечо. Я вскакиваю, но Аввакум успокаивает меня. Счет 4:2.
Разозлившись, Аввакум орет на своих подопечных, берет мяч в середине поля, проходит один по центру и забивает гол, прежде чем кто-либо что-либо соображает. «Смертельную девятку». Мы выигрываем со счетом 5:2.
— Ты не такой хлипкий, — говорит он, — как я думал.
Похвала Аввакума мне дороже всех наград. Мы обнимаемся. Спортивный костюм из адидасовского белого превращается в грязно-серый.
— Вернешь потом, все равно не будешь сейчас переодеваться. Уже поздно ехать в баню, поедем завтра, если у тебя будет время. Между твоими «редакциями». — И он подмаргивает. — Я не знал, что у женщин есть такое имя — Редакция.
Тая осторожно отдирает костюм от моего бедра с кожей. Оно все стесано, запекшаяся бурая кровь. Она целует низ моего живота и говорит:
— Я не знала, Алешенька, что вы еще и вратарь!..
Я смеюсь. Она купает осторожно покалеченного в ванне, а потом стирает белый костюм — от крови. Меня это очень трогает.
Актриса сама расчесывает мои волосы, и в семь вечера мы стоим перед великой дверью. Дверь открывается.
— Мамуля, это Алеша Сирин, а это моя мама — Александра Александровна.