Аль-Амин и аль-Мамун

Зейдан Джирджи

Второй гость был молод, на вид — лет двадцати пяти. Он отличался благородной осанкой, красивыми чертами лица; щеки его были нарумянены, но тем ярче блестели его глаза. Одет он был богато: шапку обвивала расшитая золотом чалма; ноги, которые он подобрал под себя, были скрыты длинными шароварами из дорогого шелка. На всю залу распространялся запах духов, которыми он был надушен. Красавец с не меньшим волнением, чем Ибн Махан, внимал рассказу начальника почтового ведомства.

Сельман узнал и этого человека — это был Ибн аль-Фадль, сын визиря аль-Фадля Ибн ар-Рабиа. Зато никто из присутствующих богослова Садуна знать не мог — разве

что по рассказам аль-Хариша.

Сам Ибн Махан, человек старый, имел окладистую бороду, крашенную хной; лоб его был прорезан глубокими морщинами, однако во взгляде и манере говорить по-прежнему сквозило высокомерие и самодовольство, — он ведь был на короткой ноге со многими влиятельными лицами при дворе, с которыми сошелся за годы своей долгой службы — со времени правления самого халифа аль-Мансура.

В 177 году хиджры, когда этот халиф скончался, случилось так, что Иса Ибн Муса [42] , узнав об этом, отказался присягнуть сыну халифа, аль-Махди. Ибн Махай при сем присутствовал. Схватился он тогда за рукоятку своего меча и закричал:

42

Имеется в виду Иса Ибн Муса, племянник аббасидских халифов ас-Саффаха (749–754) и аль-Мансура (754–775). Ас-Саффах признал своего брата аль-Мансура халифом и назначил его наследником Ису Ибн Мусу. Аль-Мансур, став халифом, начинает преследовать Ису Ибн Мусу, стремясь избавиться от него, чтобы передать престол своему сыну аль-Махди, правившему в 775–785 гг. Иса Ибн Муса долго упорствовал в своих притязаниях на престол, и только после того, как по приказу аль-Мансура палач стал душить сына Исы Ибн Мусы, он согласился отречься от своих прав, однако с условием, что после смерти аль-Махди он станет халифом. Но аль-Махди объявил наследником своего сына Мусу аль-Хади. Иса вновь ответил отказом признать наследника и вновь подвергся преследованиям.

— Клянусь всевышним, ты присягнешь, или я отсеку тебе голову!

Иса Ибн Муса присягнул, и с того времени Ибн Махан вошел в милость к аббасидским халифам. Четверо из них сменились при нем на престоле, последним был ар-Рашид.

Остро завидуя Бармекидам, Ибн Махан занял сторону аль-Фадля Ибн ар-Рабиа, — они сошлись на ненависти к персам и всем, кто им сочувствовал. Посему в дальнейшем Ибн Махан был приближен к аль-Амину, который и сделал его начальником тайной службы; и стало главной заботой Ибн Махана упрочение власти своего покровителя.

Его сильно тревожило, что станется с халифской властью после отъезда ар-Рашида. Аль-Хариш узнал об этом и рассказал ему о богослове Садуне, могущем провидеть сокрытое от всех. Весь сегодняшний вечер Ибн Махан был словно на угольях, ожидая прихода богослова. Но вдруг, час назад к нему явился начальник почтового ведомства и сообщил о том, что ар-Рашид скончался. Они вместе стали обсуждать, какие за сим последуют перемены.

Что касается присутствия здесь в этот час Ибн аль-Фадля, то следует заметить, что он частенько без всяких церемоний заходил проведать начальника тайной службы, пользуясь уважением Ибн Махана к высокому сану его отца. И теперь вместе с Ибн Маханом слушал он рассказ Саляма.

Услышав о приходе аль-Хариша, Ибн Махан повернулся к двери и увидел Садуна, вошедшего вместе с предводителем бродяг.

Он поздоровался, изобразив на лице своем приветливую улыбку, — так улыбаются надменные люди, когда хотят казаться простыми в обращении с собеседником; следует сказать, что такую приветливость еще труднее переносить, чем изображать.

Садун, впрочем, сделал вид, что не заметил этой улыбки. Аль-Хариш выступил вперед и произнес:

— Вот богослов Садун, который прибыл со мною.

Ибн Махан снова улыбнулся, расчесывая кончиками пальцев крашеную бороду, но с места не двинулся и только процедил:

— Добро пожаловать, всеведущий прорицатель!

Он подал им знак сесть и вновь повернулся к начальнику почтового ведомства.

— Я крайне жаждал узнать новость, которую ты мне поведал. Я даже пожелал прибегнуть к помощи этого ясновидца. Но сейчас необходимость в том отпала, — он сглотнул слюну и устроился поудобнее на подушке. — Однако я рад познакомиться с тобой, богослов. Возможно, ты понадобишься мне в другой раз.

Аль-Хариш смекнул: Ибн Махан был уверен, что новость больше никому не известна. Он бросил на Садуна взгляд, значение которого тот сразу же понял. В одном мнимый богослов был уверен полностью: тайны, которой владел он, никто в Багдаде знать не мог. Он бросил на аль-Хариша ответный взгляд, улыбнулся и слегка пожал плечами.

— Я вижу, начальник тайной службы сейчас занят беседой с начальником почтового ведомства и господином нашим Ибн аль-Фадлем, — обратился аль-Хариш к Ибн Махану. — Боюсь, мы явились некстати.

— Что ж, прорицателями тоже не стоит пренебрегать в таких случаях! — рассмеялся Ибн Махан, и что-то похожее на интерес блеснуло в его глазах. — Особенно, если их предсказания соответствуют истине. Ну, богослов, известно ли тебе событие, которое взволновало нас?

— Возможно, что и известно, — ответил Садун как можно более непринужденно.

— Новость, о которой вы здесь шепчетесь, — вмешался аль-Хариш, — он знал много часов тому назад!

— Что же это за новость? — притворился непонимающим Ибн Махан.

Аль-Хариш взглянул на Сельмана, и тот понял, что час его пробил.

— Смерть ар-Рашида для меня не новость, — сказал он спокойно. — Мне показалось, что я могу узнать еще кое-что, и я сегодня вечером занялся магией… Но возможно ли случиться такому, что мне открылось?

Глава 22. Замешательство Ибн Махана

Ибн Махан вздрогнул от неожиданности и уставился на начальника почтового ведомства, словно ожидая, что тот разделит его недоумение. Но тут вступил в разговор Ибн аль-Фадль:

— Ты знаешь о чем-то еще, кроме смерти ар-Рашида?

— Халиф, да будет милостив к нему всевышний, — степенно ответил Садун, — был нездоров еще до отъезда в Хорасан, и все мы могли предвидеть его кончину. Но магия открыла мне другое… Я бы поведал это вам, но лишь при том условии, что вы обещаете не рассказывать господину нашему аль-Амину, — пусть узнает сам, но не от меня.

Понятно, мнимый богослов вовсе не имел в виду того, что говорил: поставленное условие должно было расшевелить любопытство присутствующих, это была обычная уловка хитреца. Ведь если говорить о своем желании сохранить тайну (боже упаси, кто узнает!), то можно быть уверенным, что всякий узнавший сообщит об этом (конечно же, по секрету!) всем, кому может, расписав заодно и скромность такого человека.