Альбом для марок

Сергеев Андрей Яковлевич

Ян Собеский и т. д.

Так как обе вступающие в сделку стороны – барыги, то для выделения мне дали еще прозвище: спекулянт. Я не обижался на спекулянта: во-первых, ритуал, во-вторых, мне нравился процесс купли-продажи. Как в Мертвых душах мне крайне импонировал приятный приобретательный Чичиков.

Читаный-перечитаный Возмутитель спокойствия, то есть Насреддин в Бухаре, соединился с Тысяча и одной ночью, и

в бредовых грезах перед засыпанием восточная яркость года два-три казалась выгодным противовесом нашей серости.

Если сформулировать: пестрый халат, глинобитная прохлада в зной, премудрости медресе. А еще лучше обосноваться в Багдаде, изучить Капитал, торговать по науке и разбогатеть. У Маркса про капитал сказано все – дурак, кто не учится у него этот капитал наживать.

От скуки я стал сочинительствовать. Не воспарял, а доходил, потешая соклассников. Изложил стихами биографию классной руководительницы. Она с мужем-инспектором ютилась в каморке при школе. В школьном коридоре они постоянно просушивали/проветривали разнообразные шмотки. Живя у всех на виду, они, естественно, были притчей во языцех. Я кое-что досочинил, без мата не рифмовалось; сейчас вспоминать стыдно.

…Ваня Дураков инспектор, Бздит его и сам директор. Ваня дерика пугал — Тот училкой Лидку взял. Раньше жала между ног, Теперь стала педагог и т. д.

Пустил по рукам. Читатели так хихикали, что через пол-урока стихи оказались в руках у героини. Что она могла сделать? При коллективном походе в театр – все билеты у нее – сказала билетерше: – Не наш, – и меня не пустили. Много недель ставила четверки по дисциплине, пока мама, удивившись, не сходила в школу.

Настоящим учебником, введением в кухню советской поэзии был для меня альбом пародий Архангельского, как-то забредший в класс. Я решительно входил в курс премудростей:

…Дворник намерен улицу мыть, Хочется кошке курчонка стащить, Тянется в люльке младенец курить, Хочет пол-литра старик раздавить. Утро настало. Корова мычит, Зампрокурора в хавере торчит, Фрей-математик блюет в автомат, Поп не молитву бормочет, а мат…

Успех, признание… Такое сочинительство не освобождало душу, не спасало от домашней клаустрофобии и школьного ритуала – и от одиночества.

Ибо я все годы семилетки пытался высмотреть, раздобыть друга.

В третьем классе мама пыталась свести меня с Вадей Череповым – из хорошей семьи. Всю ту зиму я проболел, а потом меня перевели в другую школу.

В пятом я попытался свести знакомство с хорошеньким Мишей Кушнером – кличка Наташа. Раза два звал к себе. Променял ему папину За оборону Москвы на венгерские

пять крон с Францем-Иосифом. Дня через два он сказал, что его мачеха отыскала медаль, и, если я не верну монету, она куда надо заявит – медаль так и так не вернет. Я поговорил с папой, мы решили не поддаваться. Мне было страшно, и я в школе молчал. Кушнер, наоборот, похвастался, и его чуть не побили как определителя.

В седьмом классе я привязался к миленькому Лёне Летнику. Забывшись, на бегу поцеловал его в щеку.

Мы гуляли по улицам, ходили в музеи, в театр. Были, вероятно, на последней Мадам Бовари в Камерном. Нежную дружбу я хранил в тайне. Мама вычисляла по телефонным разговорам.

У него – на страшной Троицкой, где айсоры – я никогда не был. Он как-то ко мне зашел. Мама сразу:

– А он не еврей?

Достойный сын назавтра спросил у соседа Летников по двору.

– Что ты! Леша истинно русский человек.

Через год Леня со мной простодушно, как с другом, посоветовался:

– Отец у меня еврей, мать русская – что писать в паспорте?

Во мне достало Большой Екатерининской:

– Делай так, как подсказывает твоя совесть. – И это в сорок девятом году!

Попытки дружбы кончались ничем, ибо я душой не дозрел до сознательной дружбы, а простой детской дружбы у меня не было.

Семилетка – гнетущее бессобытийное время.

Собственно говоря, событий за четыре года, можно считать, три.

Первое – если за событие принять само явление семилетки и связанный с ним опыт.

Второе – классе в четвертом-пятом.

После уроков на неосвещенной Второй Мещанской короткая сильная рука втащила меня в подворотню:

– Ты кто?

Я онемел от ужаса.

– Ты русский? – зимой человек без пальто, коренастый, курчавый, светловолосый. – Ты русский? Да? Береги нацию! У меня в паспорте тоже русский, а я цыган. Мой дед в семьдесят лет детей имел, а я в пятьдесят без силы. До войны я был врач-евгеник. Точно знал, сколько рентген надо, чтобы не было беременности месяц, год…

Из энциклопедии я знал, что такое евгеника. Слыхал, что ее прикрыли. Вспомнил, как в переулке зимой человек без пальто попросил у мамы двадцать копеек, а она дала ему рубль: несчастный. Ужас во мне не прошел, но забрезжило понимание ситуации. Домой я пришел потрясенный. Рассказать было некому.

Третье событие – лето сорок седьмого года. Оно произошло в Удельной, и о нем, как обо всем удельнинском, разговор особый.

1980–84

удельная

Когда яркая листва на Второй Мещанской тускнела от пыли, начиналась Удельная.

Между Москвой и Удельной располагался мир электрички.

ЗАПРЕЩАЕТСЯ ОТ РЫВАТЬ ДВЕРИ НА ХОДУ ПОЕЗДА

ЗАПРЕЩАЕТСЯ ОТ РЫГАТЬ ДВЕРИ НА ХОДУ ПОЕЗДА

Шик и восторг упереться носком ботинка в стойку открытой двери и, замирая, грудью вбирать пространство и скорость.

Это с Шуркой. Без Шурки я, конечно, ездил внутри вагона. Наблюдал последнего нищего скрипача. Он клонился вперед и вперед по движению руки и страстным голосом детонировал: