Альбом для марок
Шрифт:
С непривычки к говноядению Микалаускас исходил поносом. Маленький оператор-азербайджанец в столовой ел только хлеб и, тощая, держался на сгущенном какао из ларька – больше там ничего не было.
Картошку я видел один раз – когда за провинность
В семье подрос сын. Отец дал ему пятерку на блядей. В коридоре сестра говорит ему: – Тебе не все равно, с кем? Мне пятерка нужна. – После она говорит: – А ты лучше ебешь, чем папа. – Мама мне то же самое говорила.
Время отдыха у нас заматывали.
В воскресный день мы благоустраивали стадион или маршировали в честь заезжего генерала.
В послеобеденный час нам показывали заржавленный танк пенсионного возраста или заставляли украшать территорию лозунгами:
ОРУДУЙ ЛОПАТКОЙ, КАК ЛОЖКОЙ ЗА СТОЛОМ!
Приходилось сачковать. Предъявил сбитые ноги – полдня с сопровождающим курсантом на складе менял сапоги. То есть меняли их мы часа два, а потом на лоне природы сидели и молча курили. И на химии – оттянул на щеке маску, глотнул хлорацетофенона – после этого снова полдня, по велению санчасти, лежал на солнышке.
К природе я равнодушен. Надо было попасть в лагерь, чтобы в огромное мгновение покоя как событие переживать дерево, куст, поляну – не говоря уже о грандиозных закатах над ровиком. Это несмотря на то, что все протяжение сбора я жаждал одеревянеть: боялся снов – снились книги, не желал писем из дому – бередили.
В палатке фронтовик Николаевский на ночь делал зарубки: сколько прошло – сколько осталось.
Начали пропадать ружприборы: кто-то терял, а в конце надо сдавать.
Накануне откуда-то появилось спиртное.
Утром надсадно:
– Хр-тя, в паследний раз – пад-ъём!
Поезд нам позабыли подать. Предложили пождать на довольствии день-два.
На платформе Федулово мы с боем взяли тамбуры пассажирского. Ждали во Владимире оцепления, но нас только выгнали из дверей. Между двумя вагонами может висеть шесть человек, седьмой, самый пьяный, сидит на корточках в середине. Кто-то на ходу швырнул взрывпакет в станционный базарчик. Железная дорога Федулово – Москва с приличной стоянкой во Владимире – всего шесть с небольшим часов.
На втором курсе нас понемногу приобщали.
Хохлова свозила нас на Мосфильм. В высоком грязном сарае – запах сырого бетона и соллюкса – Ромм [47] снимал костюмный Корабли штурмуют бастионы. Для постановки света перед камерой часа два загорали ряженые статисты. Потом на двадцать рабочих минут появилась леди Гамильтон (старая Кузьмина) и адмирал Нельсон (кажется, Ливанов). Ромм сидел в кресле и негромко дирижировал.
Хохлова сообщила, что Ромм – единственный, кто не матерится на съемках. Вообще, это нужно. Снимали Кубанских казаков – Сталин потребовал фотографию группы. Конец дня, все измочаленные. Пырьев построил, фотограф навел; Пырьев сказал: –
47
Произносилось: Ромэмэ, в отличие от Роома.
Нас пригласили на защиту дипломов.
Янушкевич – Лесорубы Прикарпатья.
Абуладзе – Композитор Палиашвили.
Чхеидзе – Центр-форвард Пайчадзе.
Председатель – вальяжный, как оперный ксендз, живой классик Довженко – прямая длинная спина, прямые длинные жесты. Медлительно встал за стол комиссии перед экраном и попросил всех встать:
– Есть какой-то шарм в том, что когда преподаватели вошли, то студенты встали и сели.
На Лесорубах, своем ридном, он взыграл:
– У вас черно-белая лента, а не думали вы, что небо над плотогонами – гоголевских тонов? Не хотелось вам перенестись в две тысячи тридцатый год? Не хотелось вам плакать и волосы на себе рвать? Не хотелось на берегу поставить жилища и мать с дитем или девушку? Оператор вас не угнетал?
Композитор Палиашвили – гладенький, интеллигентный, прошел без сучка без задоринки. Не то Центр-форвард Пайчадзе:
– Лента у вас чересчур темпераментная, не по теме. Это же западная реклама. Футбольный начальник – как столп отечества. Мысль простая, а узлов навязал…
Янушкевичу и Абуладзе по пятерке, Чхеидзе – за темперамент – четверку.
На режиссуре Кулешов предложил каждому сочинить и поставить одноактную пьесу – опять черты нового.
Я сочинил про нефтяников – понятия о них не имел.
По сравнению с другими семестрами, я был на недосягаемой для себя высоте. Хороших актеров мне, как случайному, не полагалось, я вывел на площадку фронтовика Николаевского, второгодника Абалова и националку Турусбекову. Посвятил их в либретто и начал импровизировать, дирижируя карандашом. Я только задавал направление, а все трое актеров, сами того не ведая, превращали мои наброски в такой органичный текст, какого никто из нас на бумаге не высидел бы. Конечно, мура пребывала мурой, но, по крайности, было ловко и складно.
Три парты, одна на другой – буровая. За ними Ежи Зярник ритмично постукивает ложкой по батарее – буровая заработала. Из-за кулисы, бережно отирая руки грязной ветошкой, выходит Абалов – армянин чем не нефтяник? Лунообразная, по-азиатски акающая Турусбекова создает некий кулер локаль.
Пуант: из неназываемого производственного романа я почерпнул, что проходку ведут непременно с глинистым раствором. Эрго, черта нового – без глинистого раствора.
Через месяц эстонец Ельцов показал в газете: нефтяники Башкирии впервые в мире бурили без глинистого раствора.
На уровне мастеров ВГИК был юденфрай. И вдруг к осени пятьдесят второго Райзману дали набрать актерскую мастерскую. В одну из его студенток я и влюбился.
Познакомился без труда в трамвае: мордочка свеженькая, хорошенькая, такая хитренькая, будто всегда улыбается. Ей было лестно: режиссер, второкурсник и т. д.
Началась цепь истребления.
Меня перешиб режиссер-четверокурсник, румын Наги (трансильванский Надь).
Румына достаточно быстро затмил Копалин, сын Копалина, – свитер с оленями, деньги, квартира, машина, дача.