Альбом для марок
Шрифт:
Выждал момент и взял свое райзмановский ассистент, старикашка Шишков из МХАТа. В зимнюю сессию за неспособность грозила двойка и отчисление. Накануне экзамена она съездила на дом к Шишкову и получила четверку.
Все происходило чересчур на виду. И я страдал на виду. Эстонец Ельцов признался, что на репетиции объяснил:
– На любимую девушку надо смотреть, как Сергеев на…
И я смел вздыхать и на кого-то смотреть, когда рядом – с первых вгиковских дней – была верная милая Галька. Я в любую минуту мог набрать ее номер – она жила рядом, – и через четверть часа мы встречались у сто десятого
Мы шастали с ней по городу и глазели – скажем, на офицерские амуры перед ЦДКА. Сами целовались в любимом ботаническом саду. Когда родители были в Удельной, заходили ко мне. Посещали Форум, Уран, Перекоп. Напивались в коктейль-холле.
С ней было спасительно. Беда ее/моя/наша – она чересчур хорошо, не скрывая, относилась ко мне.
В мастерской Кулешова имелись две девушки – на республиканских местах.
Дочь киргизского Маяковского (погиб на войне) Лиля Турусбекова, на русский взгляд некрасивая, была самого славного нрава. Получала от матери письма на институт киномотографии – показывала, смеялась. Рассказывала, что у них во Фрунзе дом в два этажа и большой сад. Приходило в голову: женись на ней – и всю жизнь живи в богатстве/почете и ничего не делай.
Красивенькую азербайджанку Шахмалиеву портила походка.
На вечере в доме кино мне передали, что меня зовет Кулешов. Я полетел на крыльях. Кулешов сидел, уставясь в фужер. Хохлова меня огорошила:
– Шахмалиева много пьет. Скажите ей, чтобы она танцевала.
Я подошел к столику с народными артистами и сухо, как мог, передал:
– Лев Владимирович желает, чтобы Шахмалиева танцевала.
Шахмалиева не танцевала, и через какой-то срок Вехотко на ней женился. Кулешов, Хохлова, Сухоцкая теперь опекали жену народного артиста.
Ниоткуда – для пэттерна – выплыло слово ИН-ЯЗ: фронтовик Николаевский женился на Диане Митрофановне Петуховой с французского.
На Козьякове мы с Фокиным обуримали народную свадьбу и преподнесли Николаевскому. Бывший лабух и смершевец, чуть не плача, протянул Кулешову наш несчастный листок:
– Сергеев и Фокин про меня гадости сочиняют.
Мастерская хихикала. Кулешов воздвиг очки, прочел, еще раз просмотрел, постановил:
– Сергеев и Фокин, вы должны извиниться перед Николаевским.
Мы были готовы извиниться, но Кулешов уже сел на конька:
– В наше время любовь Ромео и Джульетты не актуальна. Она не состоялась потому, что не имела базиса, в ней не было производственных отношений. Кроме производственных, в любви должны быть товарищеские отношения. Любовь это тенденциозное соединение человеческих жизней, а не просто физиологическое становление человека. Не осознавая этого, человек может из-за любви пойти на преступление. Возьмите Тараса Бульбу. Андрий стал предателем потому, что утратил тенденцию. Разве мы можем сказать, что Андрий любил изменять родине?
Родичев прекрасно понимал разницу между конспектом и запкнижкой. Поэтому по-мефистофельски мне на ухо:
– Ты до сих пор в восторге от Льва Владимировича? Все благородство его –
Я уже не был в восторге от Кулешова, но его По закону ставил не ниже всего, чем в истории советского кино восхищались.
Рассказывали, что его, формалиста, били смертным боем, а в тридцатых предложили совсем отказаться от съемок. Взамен – спокойная жизнь: доктор, профессор, кафедра. Больше всего ужасало, что он, по рассказам, подумал и согласился.
Периодически возникали слухи, что ему дают постановку. Слухи оставались слухами. Уборщица выносила из его кабинета пустые бутылки.
Сам он о себе все чаще:
– Когда мы зачинали советское кино… Мой ученик Эйзенштейн… мой ученик Пудовкин… мой ученик…
Или:
– Товарищи, я пишу историю мирового кино. Я хочу прочесть вам вступление:
Задолго до изобретения черно-белого кино Ломоносовым были разработаны принципы цветного…
В день смерти Сталина Кулешов явился с крепом на рукаве. Сел в свое режиссерское кресло, положил очки на низенький столик, вынул большой красивый носовой платок, вытер слезы, высморкался:
– Я – коммунист. Товарищи, все вы – коммунисты и беспартийные большевики. Мы должны жить, как Сталин. Поклянемся, что будем жить, как Сталин…
Мы встали. Кулешов предложил проект клятвы. В деканате, под надзором Хохловой, двумя пальцами, я отпечатал его на машинке – больше никто не умел. Мы все подписались.
Семестр мы муслили тексты – инсценировка прозы, отрывок из пьесы.
Я захотел поставить горьковского Озорника – за яркость поступка. Должно быть, за это самое Кулешов не дозволил. Тогда я предложил фрагмент Парня из нашего города – выигрышно на площадке и ясно, кому играть. Кулешов счел, что я запрашиваю не по чину хороших актеров, и опять не позволил.
Кончилось тем, что для спасения Шахмалиевой Кулешов разделил на три части некрасовскую Осеннюю скуку. Первая часть – Ильинскому, вторая – мне, третья, по-накатанному – жене народного артиста.
Чужая скучная выгородка, чужой скучный ритм. Скучная пьеса скучно тянулась по внешним значениям слов. Я попробовал оживить, зайти за слова, найти парадокс. Кулешов не позволил коверкать классику.
На приемном, первом моем экзамене по режиссуре, мы подслушивали комиссию. По пэттерну подслушивали и на моем последнем.
Назвали мою фамилию. Кто-то без энтузиазма:
– Отлично.
Голос Кулешова:
– Сергеевской работы там нет, все это сделал я.
В мастерской Кулешов читал отметки:
– Сергеев – четверка. Комиссия требовала тройку, я вас отстоял.
– Лев Владимирович, я ухожу из ВГИКа – вот заявление, – я протянул еле просохший лист.
Я собирался уходить из ВГИКа после первого курса.
Эйфория первых недель прошла, и я обнаружил, что я здесь чужой и своим не стану – не того теста, не тем живу, не того хочу. Переломить себя не в состоянии. Во ВГИКе было не с кем поговорить о главном – напрямик и без опасений. В творческом вузе я старался не раскрывать себя, наоборот – скрывать. Я чувствовал, что второй раз взялся не за свое дело (первый была музыка).