Альбом для марок
Шрифт:
Кулешов не зря заклинал нас быть/жить как все, ибо, выдержав конкурс двадцать человек на место, одобренный высокой комиссией (Кулешов, Головня, Копалин, Ованесова), студент творческого факультета уверенно считал себя избранным и дарованием.
Я задрал нос перед школьными друзьями.
Не пошел на торжественный вечер получать золотую медаль: занят, репетиции.
Даже не хоронил милую бабушку Ирину: тоже некогда.
Каждый день с девяти лекции, семинары, просмотры,
При такой жизни меня озадачил призыв Кулешова по-станиславски наблюдать жизнь. Где я мог ее наблюдать? Дома? В институте? Оставалась дорога туда-обратно.
И я строчил в запкнижку виденное/слышанное в трамвае:
Ремесленники: – Десять билетов!
– Вас нешто десять? Все двадцать, наверно.
– Не двадцать, а двадцать три.
– Кондукторша-то симпатичная! – Я у вас третий раз еду. Два раза билет брал. Как вас зовут? А что, если я в ваш звонок позвоню?
– Ребя, у нее нос картошкой!
– Сейчас высажу!
– А мы приехали! Бери билеты назад. Москва – Воронеж!
С передней площадки врываются двое без ног на тележках:
– Мы три моряка Черноморского флота, один потерял руки, другой – ноги, третий – глаза. Подайте на воспитание наших детей. Полный вперед!
Табличка: Лучший кондуктор г. Москвы. Пожилая, бодрая, тип – монашенка.
– Заходите, граждане, не торопитесь, всех увезем. Бабоньки, бабоньки, не толкайтесь. Бабуся, держи руку! Кого обслужить? А вы, ребятки, ай-яй-яй – без билета! Следующий Студ! городок… приготовьтесь, кому сходить. Смейтесь, граждане – у меня вагон всегда веселый.
Перед мухинской рабочий/колхозницей люди спрашивают:
– Вы у чучелов сходите?
Ирония и пэттерн; на первой лекции с переходом в студенчество нас поздравил Сергей Митрофанович Петров. Известно, что литературовед Сергей Митрофанович Петров поставлял министру культуры Александрову кадры для элитного дома терпимости. Не могу сказать, тот или не тот, не похоже: наш был коржавый мордвин с красноречием директора пробирной палатки. Я как раскрыл на нем, так и не закрывал заведенную в школе запкнижку:
– Язык Тургенева как бы надушен одеколоном… У Тургенева человек не припаян к природе… Тургенев подначал поддаваться вправо – читайте в работе Эльсберга Герцен… В Обрыве Волохов надругался над Верой и она оборвалась… С древнейших времен, с конца девятнадцатого века.
С древнейших времен, с конца девятнадцатого века, от Союза русских художников до ЛЕФА и вгиковской гибернации тянулся маэстро-фотограф, лауреат международных
Сначала для знакомства раздал пожелтевшие картонные карточки двадцатых годов – отвергнутые/запретные тесты. Нами как нами он был всегда недоволен, укорял унизительным словом:
– Эх вы, приблизительники…
Западную литературу преподносил стрекулист Верцман. Закатывая глаза:
– У Данте была Беатриче, брюнетка с голубыми глазами – роскошь! – он показывал пальцами, какая роскошь, и тут же, сияя простодушием: объявлял: – К поэзии я глух!
Историю искусств – ИЗО – читал Цырлин. Воспитанный голос:
– Принцип хиазма… Валерные отношения… Какая-то такая мысль… Тициан прожил сто лет и до конца… Какие-то такие искания… В Ленинграде я еще раз посмотрел Бурлаков – все-таки красиво написано… Какая-то такая сила.
На вступительной лекции по советскому искусству он рассказал, что на Западе считают современным русским искусством, т. е. назвал Шагала, Кандинского и пр. Однокурсники из народных артистов тыкали в меня пальцем:
– Он импрессионистов любит. Формалист!
Часть занятий шла в Третьяковке. Я раболепно и тщетно пытался полюбить обязательных передвижников.
По дороге Цырлин спрашивал:
– Какая из новых станций метро вам нравится больше всех?
Народные артисты:
– Комсомольская!
– Но это какое-то такое пирожное…
Я наслушался об ордерах, Египте и Ренессансе и, вычислив, робко, тайно спросил:
– Метро – это эклектика? – и в ответ тихо:
– Разумеется.
Марксизм тенором в нос выводил Козьяков:
– Агностики! Они заблуждали народы, что все это только кажется, что вот этот стол передо мной я выдумал, как будто не всякому видно!
Не всякому: сам Козьяков был слепой в синих очках.
– Товарищ Сталин организовал негодование, облачив его в партийную форму.
Форма речей Козьякова: синтаксис изумлял, лексикон требовал перевода:
Агностики – мракобесы,
Сикофанты – изуверы,
Оппортунисты – те, кто мешает,
Беркли, Мах, Авенариус – бранные междометия.
В большой 201-й аудитории было много народу: кроме мастерской Кулешова – первый операторский, первый художественный, не помню, были ли сценарный и киноведческий. Никто не слушал. Все занимались своими делами. Если вдруг становилось шумно, Козьяков грозил резким козлиным фальцетом:
– Я вас! С целью коллективщину вытравить – выгонить!
В середине и сбоку тихонько, много лекций подряд, подрыгивая ногой, фронтовик Николаевский кропотливо вырисовывал стенгазету. Полвойны он провел в лабухах, полвойны – в смершевцах.