Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
вала пленившую молодого поэта метафизику.
Лидеры и теоретики русского символизма (за исключением
разве одного В. Брюсова) меньше всего склонны были рассмат
ривать его только как литературную школу и даже шире того —
как художественное направление. Нет, они видели в символизме
путь к «творчеству жизни», жадно стремились обрести в нем
некую целостность, полное слияние жизни, религии и искусства,
и тем самым — гармоническое разрешение реальных противоре
чий
цированной форме, но по-своему остро.
«Собственно символизм никогда не был школой искусства, —
утверждал Андрей Б е л ы й , — а был он тенденцией к новому ми
роощущению, преломляющему по-своему и искусство... А новые
формы искусства рассматривали мы не как смену одних только
форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия
1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч. в 8-ми томах. М.—Л., 1960—
1963. Том 8, с. 274. В дальнейшем ссылки на это издание даны в
тексте (римская цифра обозначает том, арабская — страницу).
8
мира» 1. Андрей Белый собирался даже написать целую книгу
о символизме как особом типе сознания и новом этапе культу¬
ры, обозначивших «духовную революцию в мире», и хотел
назвать эту книгу: «Символизм как жест жизни».
Такая широта подхода к искусству оказалась приманчивой
для юного Блока. И прошло не мало времени, прежде чем,
умудренный опытом не придуманной, а действительной жизни,
он очень верно и глубоко вскрыл всю иллюзорность подобных
стремлений, поставив над ними точный исторический знак:
мысль, разбуженная от химерического сна «сильными толчками
извне», уже не могла удовлетвориться «слиянием всего воедино»,
что казалось возможным и даже легким «в истинном мистиче
ском сумраке годов, предшествовавших первой революции, а
также — в неистинном мистическом похмелье, которое наступило
вслед за нею» (III, 296).
Мощное движение русской жизни в начале XX века захва
тило и Блока. Бурный ветер времени, идущее со всех сторон
брожение, явные симптомы кризиса и разлома старой культуры,
стремительный водоворот событий — все это нахлынуло на Бло
ка, ворвалось в его внутренний мир, создало музыку, краски,
атмосферу его тревожной поэзии.
В том-то и сказалось душевное величие Блока, что он су
мел достаточно быстро убедиться в лживости всякого рода мифо
логических преображений «грубой жизни» в «сладостные леген
ды» и сделал из этого убеждения
Но сделать их было не просто и не легко. Для этого Блоку
нужно было переоценить и отвергнуть многое из того, чему он
на первых порах поверил. И прежде всего — собственное «дека
дентство», которое притягивало его своими соблазнами и которое
он научился ненавидеть. «Поскольку все это во мне самом — я
ненавижу себя и преследую жизненно и печатно сам себя...
отряхаю клоки ночи с себя, по существу светлого», — писал он
Андрею Белому (VIII, 209).
Общее поветрие декадентской «одержимости» коснулось и
Блока, не могло не коснуться. Здесь нельзя не сказать о том,
что по самому своему психическому складу он был недостаточ
но защищен от натиска враждебных ему (по существу его нрав
ственных взглядов) «темных», «ночных» воздействий.
Из воспоминаний жены поэта, Любови Дмитриевны, и дру
гих хорошо знавших его людей известно о крайней нервозности
Блока, о резкой переменчивости его настроений, о нередко
овладевавших им приступах глухой тоски, надрыва, отчаянья.
1 «Эпопея» (Берлин), 1922, № 3, с. 254.
9
У поэта была тяжелая наследственность, и она сказалась в его
психике.
Люди, составлявшие тесное окружение Блока, в большинст
ве не только не помогали развеивать наплывавшее на него ма
рево тоски и отчаянья, но, напротив, еще больше сгущали
атмосферу. Мать Блока (самый близкий и дорогой ему человек),
тетка (М. А. Бекетова) и те, кого он считал своими «действи
тельными друзьями», — Евгений Иванов, В. Пяст, В. Зоргенфрей, —
все это люди с более или менее нарушенной психикой, особен
но болезненно переживавшие (каждый по-своему) состояние
«одержимости».
Чего стоит в этом смысле хотя бы переданный в воспоми
наниях В. Пяста его первый разговор с Блоком — об «экстазах»
как «выхождении из чувственного мира». Недаром даже мать
Блока, существо более чем нервозное, считала, что Пяст «убий
ственно влиял» на него своим «мраком».
Сам Блок отчетливо видел душевное неблагополучие своей
среды: «...все ближайшие люди на границе безумия, как-то боль
ны и расшатаны» (VII, 142).
Ценой больших усилий, не без отступлений и потерь, Блок
высвобождался из плена нервной, утомительной, ненатуральной
жизни. Обобщая, конечно, свой личный опыт, он размышлял о
том, что когда люди, «долго пребывавшие в одиночестве», выхо
дят в широко распахнутый общечеловеческий мир, они, чтобы