Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Нерлер Павел

Но орудие поэтической зоркости у Цыбулевского – глаз – чувствует себя одинаково хорошо не во всякой среде. Лучше всего – в городской (тбилисской), в комнатной – одним словом, в урбанизированной среде. Несколько натянутее контакты со средой естественно-природной. Бросается в глаза, например, то, что столь традиционной для русской поэзии собственно природной лирики у Цыбулевского нет. Природа, разумеется, фигурирует в его стихах (в Грузии и Дагестане он пишет о горах, в Средней Азии – о пустыне, воспоминания о детстве извлекают наружу дачные мотивы и т. п.), но всегда как-то безвольно, непременно не самодостаточно, в виде параллельного (или контрастирующего) пласта, в роли вспомогательного, подчиненного ассоциативного ряда (с. 13):

Опавших листьев ворох прелыйпередохнув, перемахнув…вдруг

женский локоть загорелый явила бабочка, порхнув.Но расцепившееся словоиным движением полно:оно несчастием здоровои только радостью больно.

Как и многое другое, Цыбулевский знал это за собой и резонно оправдывался тем, что писать о природе – значит заведомо выходить за свои рамки, за контуры своей питательной среды:

О ЧЕМ-ТО ДРУГОМ

Поют листвы цветные витражи,и глохнет пень, оплывший как огарок.В лесу такие чертовы ангары,такие вертолеты, виражи.И листик – жук, точнее, жук – листок,несет, несет его воздушный ток.А облако, как из старинной пушки, –пиши себе – пасется на опушке.Но разве не виновно ремесло,что облака нас облагают данью,и вдруг потянет виршеплетством, дрянью, –и не заметил, как позанесло.Ну что же, облако, пока, пока.Шумит, шумит кустарник поределый.А может быть, писать про облакаесть способ выйти за свои пределы.Прямая речь. Речь не обинякомпро облако. О чем-то о другом (с. 10–11).

Биография поэта, видимо, была такова, что природа не явилась ее жизненным, определяющим фактором или фоном, не говоря уж о средстве или цели бытия. Потому натуралистические познания Цыбулевского скудны, поверхностны, преходящи, и даже исключительная поэтическая зоркость Цыбулевского здесь не всесильна. Отсюда ощущение того, что природная тема для него – заминированное поле, очаг потенциальных ошибок, осечек и всевозможных недоразумений, область неуверенности в себе, даже беспомощности как поэта («и не заметил, как позанесло»).

Отрываться от родной – неприродной – почвы рискованно [98] , а природа для Цыбулевского – чужая:

И в разгар упоения природой – давнее к ней равнодушие – бессмысленное, не говорящее сердцу зрелище ее, вдруг делающееся привычным… («Ложки», с. 193).

Потому-то и получается так, что, говоря о природе, поэт говорит как бы не о ней, не видит возможности обойтись без неприродных атрибутов:

А я бы продавал в консервированных банках дым домашних очагов – мегрельских, имеретинских, кахетинских! // Да дым… («Но нужно тут так выбрать время, чтобы была суббота, воскресенье и понедельник», с. 113).

98

Ср. с мыслью самого Цыбулевского (с. 239): «…нужно уйти, как почувствуешь диссонанс – несоответствие себя со всем, а пока слит, не выделен – пиши».

Или:

Голубой купол не может быть пасмурным в отличие от неба («Шарк-шарк», с. 270).

Или:

Почему весна с алюминиевой расческой – для другой у нее слишком густые волосы. // Скоро распустятся деревья – вот фраза, в которой уже заключены все грядущие несчастья («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 132).

Или – то же самое, но в стихе (с. 14):

И скрипнул лес, как скрипнула кровать.Кровать пружинная лесного бога.Правее в гору – древняя дорога,дымок отшельничества. Благодать.Осколки сланца черны, как пластинка,то

записи умолкших голосов.А может быть, поющая тростинкаи шлепанье домашнее подков.Я впрямь, и впрямь магический кристалл!Рожденье мифа на конце дороги:там человек какой-то многоногий –замешкался и этим дубом стал.Но нет, не то: внезапно сквозь завесуя вспомнил что-то. Замыкаю рот.И лист тетрадный возвращаю лесу,туда, туда в немой круговорот.

Да, дым… Консервированный дым домашних очагов. Да, весна… Густоволосая весна с алюминиевой расческой. Да, скрипнул лес… Как скрипнула кровать и т. п. Сам по себе, внутри себя – лес Цыбулевскому чужд, чужд и нем, и поэтому так трогательно оправдан венчающий предыдущее стихотворение жест поэта: «…И лист тетрадный возвращаю лесу, туда, туда в немой круговорот».

Лучшая природа для Цыбулевского – очеловеченная, обжитая: если лес, то хотя бы с дымком, но любому лесу он предпочитает городской сад или парк – и чтобы обязательно были скамейки!..

В целом поэзия Цыбулевского относится к своим импульсам и субстрату весьма деликатно и мягко, причем эта деликатность возводится в степень в тех случаях, когда импульс – уже сам по себе – наделен внутренней интимностью, ранимостью. Тема любви – пробный камень поэта, и, как и тема природы, не доминирует в книге «Владелец Шарманки» [99] . Быть может, это объясняется нежеланием автора публиковать стихи чрезмерно личные [100] . В таких случаях поэт как бы разделяет права авторства с женщиной, его вдохновившей, и тем самым лишается монополии на публикацию. До читателя доходят – и в этом проявляется человеческий такт поэта – стихи относительно обобщенные, объективированные (с. 32):

99

Она заметна главным образом в стихах из первой книги («Что сторожат ночные сторожа») и из третьей, неоконченной, а также – в виде легких отрывочных воспоминаний – в ряде прозаических вещей («Чертово колесо», «Ложки»).

100

Любопытно и характерно! – что из сотни с лишним стихов лишь одно имеет посвящение – М.Ц. («Я руки простирал, пустые горсти…») (с. 34–35) и еще одно прозрачное, по адресу, озаглавлено – «Без пояснения» (с. 36–37).

 А нелюбовь моя вещает – ей вдруг беда любви ясна. Бессонницей так освещают таинственную сущность сна. Еще свободен и с любою зло отличаю от добра. Еще я не задет любовью, но белый локоть у ребра…

Только что приведенный стих словно осекся на заповедном пороге, почувствовав угрозу конкретной индивидуализации («но белый локоть у ребра…»). Все индивидуализирующие атрибуты, любые посвящения должны быть – в результате кропотливой работы – или вовсе изъяты, или запрятаны вглубь (невидимую с поверхности), или надежно зашифрованы (с., 32):

 Вот так предвосхищать возможность и не уйти в тот свет и тьму. Как легким взмахом острых ножниц, перерезающих тесьму. И, распадаясь на две части, уже не связана она. И, может, в этом-то и счастье так пить, и никогда до дна. Так никогда до дна, как горе, как звездопад, как водоем, так в небо ствол и в землю корни, чтоб никогда не быть вдвоем. И сохранять смешную верность повсюду, где ни ступим мы. Пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины.