Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Нерлер Павел

Когда же все улики стерты, имена отставлены и детали завуалированы – тогда можно, не таясь, броситься в жизневорот мыслей и эмоций, как, например, в этом стихе (с. 106):

 Сидеть бы в кафе с большеротой той самой, которой б – коня! А жизненный каменный храм с позолотой уже не прельщает меня.…Пусть несовместимость другая, но только уйти бы от той, где тяга когда-то тугая на ход перешла холостой.

Любовь как поэтическая тема у Цыбулевского всегда самонедостаточна и требует какого-нибудь параллельного

ряда – чтобы быть словно за жалюзи, видимой и невидимой одновременно (с. 97):

Кораблик в море и в кафе серьга:сближалось все, что врозь и не похоже,но не соединялись берега –два одного по существу того же.То лето выдыхает зимний пар,а тут зима прельстительнее лета.Постреливает гравием бульвар,и нищенствует пес у парапета.И кажется: еще я не встречалтебя тогда: так эти волны брызжут:впервые слышу, как скрипит причал,и самый блеск волны впервые вижу.Так вот оно, великое нигде,во всем его разгуле и просторе.Все время кто-то ходит по воде.Ну что еще могу сказать о море?

Эти стихи – про любовь к женщине, а кажется, что про любовь к морю. И вообще у Цыбулевского – море и любовь – сближенные ряды. Вот еще пример их соседства и взаимопомощи (с. 108):

Вот она возникает из пены,море красит ее во сто крат.Как чудовищно одновременнытвой рассвет, твой расцвет, мой закат!Эта пластика – суть завершеньепоколения нимф и богинь –не мое ли тут мудрствует зренье?Погоди же! Нет, все-таки сгинь! …Метафизика пены. Кипенье.И две крайности объединя –Ты, как море, – мое представленье,независимое от меня.

А закончу я эту главку прекрасным, на мой взгляд, стихом о любви (с. 61), в котором чудесно замешены возвышенное и земное, нежность первого поцелуя и тяжесть совместного проживания – извечные мандельштамовские «сестры – тяжесть и нежность» (с. 61):

Когда же это было? Снег и город Они.Вокруг стола раввин и девять дочерей.Снежинки за окном все гуще, все быстрей,но линии любви нет на моей ладони.Но линии любви нет на моей ладони.Теленок под столом. Гудит в печи огонь.Сиянье, теснота. Благоуханье вони.И гладит, гладит шерсть с ладонями ладонь.

О содержательности приема

Миллионер бездетный…

Н. Пиросманишвили

Деревья гнутся, но ветра нет, есть ветер, но трава не шелохнется – все одновременно – этому нельзя поверить, но это так.

А. Цыбулевский

Поговорим теперь об интонации и об эпитетах. Тем самым от разговора о наполнении перейдем – условно – к разговору о средствах, о путях проявления этого наполнения, то есть к разговору об орудийных приемах поэтической речи, к разговору о мастерстве.

Орудия поэтической речи, по Мандельштаму, – это все те возможности, которые таинственно заключены в предстоящем перед художником материале, средства для разыгрывания образов

творческой действительности (или же равного ей вымысла). Материал поэта – звучащее слово, с ним-то он и борется, ему-то и покоряется. Слово – не только Психея, оно еще и упрямый диктатор. Легкая, скользящая и единственно точная интонация стиха есть не что иное, как диктаторский диктант поверженному ниц поэту, торжествующему тем самым свой триумф. Тот поэт безумен и жалок, кто посмел поднять руку на слово, подмять его под себя, победить: оно мстит ему мертвящей тяжестью, набухает чугуном и не приемлет пищи из его рук – сжимает и давит стих, не дает ему воздуха.

Цыбулевскому и в голову никогда не приходила мысль замахиваться на слово, лелеять насилие над ним. Доподлинность письма и покорность слову – это в общем-то одно и то же, ипостаси единого лицезреющего состояния, насквозь пассивного относительно первоисточника. Вот стихотворение, где Цыбулевский – раб щедро диктуемой ему интонации, несущей стиху и смысл, и мелодию, и голосовой тембр (с. 94):

Зачем мы ходим по гипотенузе,где белые трамваи с низким лбом!Что делать в них приятельнице музе,прописанной в пространстве голубом?Соленый, сладкий пух, налет загара,но это не произносимо вслух.Берут в полет пролеты Авлабара [101] ,где с адской серой смешан банный дух.Что делаешь, что делаю? Взираю.Седеющий пульсирует висок.И я пишу стихи, зачем – не знаю.Стихи, стихи, как некий адресок.

101

Район Тбилиси.

Та же безотчетная покорность слову видна и в прозе Цыбулевского (об этом свидетельствуют все приводившиеся примеры из нее), однако там отчетливо слышна одна резкая особенность, противоречащая, на первый взгляд, этой покорности.

Прислушайтесь:

Пропадает стихотворение. Время поглощает его, пожирает. А так было хорошо: фонарь, уподобляясь деревьям, приобщаясь к осени, роняет абажур, колпак матовый… Рядом ларек пивной – бутылки пива прямо на земле – батареи, кегли… (с. 121).

Или:

…И все это великолепие пересечено шлангом с наконечником сверкающим… (с. 123).

Или:

…я опоздал, я бегу за ним, но поздно – о – неужели – не видит меня, бегущего, шофер в этом своем зеркале обратном? (с. 124).

Или:

…и от стены отделился человек небритый (с. 128).

Или:

…и колесо в потоке мутном (с. 133).

Или:

А теперь о моей встрече у лавки волшебной… Однажды в горном селе он купил кольцо неснимаемое… (с. 134).

Или:

…балкон и девушки со старухой непременной (с. 136).

Или:

Там Авраам и жена его негостеприимная… (с. 172).

Или:

все как слизало языком шершавым (с. 247).

И т. д. и т. п.

Во всех этих примерах, а подобных им можно найти на каждой прозаической странице, бросается в глаза (а точнее – в уши) одна и та же неречевая неестественность – прилагательное [102] упрямо и нарочито стоит за определяемым существительным, как бы эскортирует его. В самом деле, для русской разговорной речи – при всей ее интонационной либеральности и грамматической декоративности – это на редкость нехарактерно, хотя, разумеется, и не запрещено.

102

Как правило, это не эпитеты, а именно частные автологические определения – еще одно проявление поэтики доподлинности.