Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— Господи, да нешто я ворог Господину Великому Новгороду и Святой Софии, — шептал побледневшими губами боярин, — нешто я ворог, нешто я не ради его иду к шведам? Ведь для него же, для его спасения. Обезумели наши вольные люди, хотят потерять свою волюшку, свою свободу, под руку князя хотят стать! По мне, какой князь ни будь, всё-таки он князь, поработитель, и от него избавиться нужно. А что без дружины его можно обойтись, так как не обойтись: мало ль у нас народу, силою возьмём! — утешает он себя и оправдывается перед своею
А лошадь идёт вперёд и вперёд. Солнце закатилось, медленно начала спускаться на небо ночная темнота, ярко засверкали звёзды. Наконец боярин почувствовал усталость, нравственные муки, угрызение совести окончательно обессиливали его. Он почувствовал сильнейший голод.
— Не заночевать ли? — раздумывает он. — На-кося, целый день не вставал с лошади, ничего не ел. Да где приют-то найти? В лесу покойно, не видать, а тут, в поле, где приютишься? Видно, делать нечего, надо ехать дальше, может, и найду где местечко для ночёвки.
И он, несмотря на усталость, двинулся дальше. Развязав котомку, висевшую сбоку седла, он достал кусок хлеба и начал жевать.
— А ведь и конь ничего ноне не ел, — приходит ему в голову.
— Ну да потерпит ещё маленько! Вон впереди что-то чернеет, никак, лес, там отдохнёт.
Невдалеке действительно темнел лес, из него подымалось красноватое облако.
— Кажись, дым, должно, шведы? Дружина княжеская здесь быть не может! — оживился боярин.
Вот и лес, прохладой повеяло от него. Боярин въехал, но не знал, куда двинуться, дороги не было, темнота царствовала могильная; густые ветви деревьев сплелись между собою и не пропускали даже слабого, едва мерцающего звёздного света.
«Не остановиться ли? — думает боярин. — Утром-то виднее будет, скорее найдёшь дорогу».
Вдруг в стороне между деревьями блеснул огонёк, и в то же время несколько человек схватили коня под уздцы. Послышался неизвестный, незнакомый говор.
Боярина без церемонии стащили с лошади и повели к разложенным на поляне кострам. На лужайке, около трёх-четырёх костров, расположились около сотни человек.
«Не много же их!» — невольно подумалось боярину.
Увидев боярина, разбойничья шайка окружила его, рассматривая с любопытством. Послышались вопросы, обращённые к нему, но он ничего не понимал. Наконец вышел один из толпы.
— Кто таков будешь? — спросил он боярина по-русски.
Глаза Всеволожского блеснули радостью.
— Я боярин из Новгорода, Всеволожский, — отвечал он, — а вы, надо полагать, будете шведы?
— Да, шведы! Зачем ты здесь пробирался?
— Я из Новгорода приехал нарочно вас искать.
— Зачем, что тебе нужно от нас?
— Воеводу мне вашего нужно!
— Я и есть воевода; говори, что нужно тебе от меня?
— Коли воевода, так здравствуй, — приветствовал его боярин, приподнимая свою шапку.
— Здравствуй!
— Мне нужно тебе слово молвить!
— Какое
— Важное, воевода, слово, при народе молвить-то его непригоже!
Воевода отошёл со Всеволожским в сторону. Всеволожский быстро, торопливо начал передавать ему цель своего пребывания; чем дальше говорил он, тем подозрительнее и недоверчивее относился к его рассказу называвший себя воеводой.
— Так ты говоришь, что у князя дружина не велика? — спросил он, когда Всеволожский кончил.
— Махонькая, всего-то будет человек двести, не более, расправиться будет в'o как легко!
— У нас народу немного, — задумчиво проговорил швед. — А скажи мне, боярин, зачем ты выдаёшь своих, продаёшь их?
Краска бросилась в лицо боярину, злобой блеснули его глаза, кулаки сжались.
— Отчего? — переспросил он. Отчего? А оттого, что я ненавижу князя!
— Ну, за твои речи, боярин, тебе спасибо великое, — говорил швед, — только ты нас не обессудь, не во гнев тебе будь сказано, отпустить я тебя не отпущу пока что, а ты побудь с нами.
— Этого никак не можно, — заговорил побледневший боярин, — никак не можно!
— Отчего же? — спросил, усмехаясь, швед.
— Я дела и всё бросил, да зачем я вам и нужен-то?
— А затем, боярин, что Бог один ведает, что у тебя в мыслях. Может, ты и правду сказал, а может, ты против нас какой ни на есть злой умысел держишь? Тогда не погневайся, расправа с тобой короткая будет!
— Какой же умысел, когда я своего князя вам с руками и ногами отдаю!
— Оно, видишь, так, да Бог весть. А ты лучше поживи с нами, обиды тебе не будет: будешь нашим гостем.
Убитый шёл за шведом Всеволожский. Не того хотелось ему.
«Вот так ввалился, — думал он. — Нет, как-никак, а нужно сбежать».
До ужина он и не дотронулся.
— Ешь, гость дорогой, — потчевал между тем его швед.
Скоро все улеглись. Лёг и Всеволожский. Но не спалось ему, что-то тяжёлое давило, на душе было тревожно. Не раз приподнимал он свою седую, старую голову, оглядывая местность, отыскивая, где бы можно было улизнуть, но всё было напрасно. В какую сторону ни глядел он, везде при зареве костров виднелись шведы с длинными древками, на которых были насажены блестящие острые секиры.
А сердце щемило всё сильнее и сильнее, что-то вроде раскаяния охватило Всеволожского. «Кабы знал, не поехал бы! — думалось ему. — И без меня, может быть, управились бы с князем, а теперь на-кось поди, того и гляди, голову сложишь. Об уходе теперь и думать нечего: как уйдёшь от них, окаянных? Эк я на старости лет обмишулился!»
А минуты, бессонные минуты, тянутся как вечность. Тяжко Всеволожскому; хотя бы уснуть, забыться. Наконец усталость физическая и нравственная всё-таки взяла своё, отяжелевшие боярские веки закрылись, напала дремота, перешедшая в глубокий, тяжкий сон.