Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— А тебе зачем монастырь-то нужен?
— Чай, сам знаешь: хотелось бы с Марфушей повидаться.
Симский засвистал.
— Монастырь-то, Михайло Осипович, теперь тютю! — проговорил он.
— Как так?
— А так, я тебя и не позвал давеча затем, чтобы ты по дружинным делам справлялся, а я за тебя твои дела справлял, был я и у владыки, был и в монастыре, выручил твою боярыню, теперь небось она сидит у себя дома, все глазоньки просмотрела!
Замер Солнцев при этой вести; потом, опомнившись, бросился
— Боярин, родимый, голову за тебя отдам, жизнь свою положу! — чуть не рыдая и целуя Симского, говорил Солнцев.
— Ладно, сочтёмся!
Солнцев, расцеловав боярина, бросился из хором.
Сам не свой нёсся он по новгородским улицам. Вот и дом Всеволожского. Солнцев подбежал к калитке, и гулом пронеслись по двору его сильные удары.
Минута казалась ему часом; наконец калитка отворилась, и вихрем бросился Солнцев в хоромы.
— Мишутка! — вскрикнула боярыня, бросаясь к нему навстречу.
Заревом загорелось её лицо, горе, забота, муки — всё было забыто в эту минуту. Солнцев схватил боярыню, поднял её и на руках снёс на лавку.
— Любый мой, милый! — шептала как в забытьи боярыня.
— Ох, Марфушенька, кажись, и нам Бог даёт счастье, — говорил Солнцев, — чай, в монастыре тяжко жилось?
— Ничего, любый, житье было мне там хорошее, только уж больно тоска да кручина грызли меня; жизнь бы отдала, чтобы повидать только тебя. Смиловался Господь, увидала тебя родимого, сокола моего ясного, солнышко моё красное, теперь не пущу я тебя, нагляжусь всласть, расцелую друга милого, сердечного! — говорила боярыня, не помня себя.
Солнцев при её словах затуманился. Не выпускал бы он ни на одно мгновение из рук свою разлапушку, да что же поделать-то, завтра в поход нужно отправляться.
— Что зажурился, что затуманился? — спрашивала заботливо боярыня, заглядывая любовно в глаза Солнцеву.
— О том думаю, Марфуша, — заговорил Солнцев, — как только мы с тобой задумаем да заговорим о том, чтоб жить нам не разлучаючись, так разлука тут как тут и есть.
— Разлука? Какая разлука? Зачем? — с испугом говорила боярыня.
— Что поделаешь? В поход нужно идти. Завтра выходить будем из Новгорода.
— Завтра? — замирая, спросила Марфуша. — А если... если...
— Что если?
— Убьют тебя, ненаглядного, — задыхаясь, говорила боярыня. — Вот что, мой любый, — заговорила она решительно, — коли ты не вернёшься, коли не станет тебя, тогда и меня не будет, слышь, не будет!
— Христос с тобой, что ты надумала?
— А то надумала, что, если не воротишься, прямо в Волхов. Коротала жизнь с постылым, знать, и в могиле одной, в Волхове, лежать с ним! — с дрожью проговорила боярыня, уткнув лицо в грудь Солнцева.
— Коли что... — быстро зашептала боярыня, — коли такая судьба наша... так я нынче не пущу тебя... до утра не пущу... хоть ночь... хоть час, да наш.
При
X. НЕВСКАЯ БИТВА
Нева, окаймлённая густым дремучим лесом, кажется целым морем при впадении в неё Ижоры. Глазом не окинешь её блестящей зеркальной поверхности.
Ночь тёмная, непроглядная, звёзды еле мерцают, кругом тишина, только небольшие порывы ветра шелестят листьями. И тихо, мирно спят два лагеря: шведский и русский. Спят, не ведая того, что завтра утром, быть может, многие из них уснут навсегда, навеки, что не проснуться им более, не видать больше ни света Божьего, ни красного солнышка, ни этого тёмного неба с мигающими звёздочками. Не слыхать им ни людского говора, не ведать более ни горя, ни радости, а почивать в мать сырой земле, в заброшенной, забытой могиле, далеко от родины.
Назавтра готовилась страшная, роковая битва, завтра должен быть решён спор, кому владеть красавицей Невой, Великому ли Новгороду или Швеции.
Но спят мирным сном ратные воины. Не спят только двое: радетель и защитник Русской земли князь Александр Ярославович да дружинник его Солнцев.
Усердная молитва несётся от князя. Давно стоит он на молитве, отвешивая усердные поклоны, прося у Бога помощи на завтрашний день, огонёк едва мелькает сквозь полотняные стенки княжеского шатра.
А Солнцев ворочается на своём ложе, все думы, все мысли его в Новгороде. Не спится Солнцеву, не уходит с его глаз разрумяненная, горящая страстью боярыня; душно, жарко ему, дышать нечем.
— Господи помилуй! — взмолился он. — Завтра, может, убьют, а у меня, окаянного, такие помыслы грешные, прости Ты меня, грешного.
Он поднялся и, захватив секиру, вышел из шатра. Его охватил ветер, он вздохнул свободнее. Тихо побрёл он по спавшему лагерю, в котором царила тишина. Солнцев подошёл к берегу и, присев на камень, уставился на Неву. Свежий воздух отрезвил его, он думал и сам не мог дать отчёта, о чём он именно думает. Глядел он на Неву, ласкавшую его взор, и думалось ему, что завтра будет лежать на её дне, уснув вечным сном.
«Что-то теперь Марфуша, что думает, что делает?»
Вдруг он побледнел, застыл в немом изумлении, глядя на воду.
Темнота ночи исчезла, стало светло как днём, как солнце заблестело громадное белое, сияющее пятно на Неве. Закаменел Солнцев, не может двинуться, не может шевельнуть ни одним членом, глаза не могут оторваться от этого сияющего пятна. А пятно вырисовывается отчётливо и резко. Солнцев разбирает очертание, видит он ясно, что прямо по направлению к нему плывёт лодка, никем не управляемая, в ней стоят, обнявшись, два витязя в блестящих как солнце доспехах.