Александр Посохов. "Всемогущий из С С С Р"

Посохов Александр Николаевич

– А что я соврал?
– с удивлением спрашивает Панкратов.
– Со слов матери мне известно, что отец умер, а больше я не обязан ничего знать. Кому надлежит знать об этом, тот пусть и знает. И о каком-то расстреле я тоже знаю только со слов матери. Официально же и конкретно мне никто ничего о моём отце не сообщал, и никакими достоверными сведениями о нём я не располагаю. Но и отрекаться от него я никогда не собирался и не собираюсь, так как ничего о нём не знаю, да и знал бы что-то плохое, всё равно не отрёкся бы. Просто он мой отец и всё. Формально для меня он умер. Я был ребёнком, мне сказали,

что он умер, я так и считаю всю жизнь. Не понимаю, почему я сам должен открыто, да ещё в письменной форме, распространяться о том, что мой отец не просто умер, а точно расстрелян. Мне что, кто-то вручал приговоры или акты какие-то об этом. А если он не расстрелян, откуда я знаю. Так в чём вы меня обвиняете и за что наказываете? И при чём здесь КГБ?

– Мы что тебе всё объяснять должны?
– не скрывая раздражения, спрашивает ведущий заседание.

– А почему я должен из горкома уйти, разве я плохо работаю?
– не унимается Панкратов, но в голосе его уже не чувствуется недоумения и растерянности, а скорее уверенность в своей правоте и взволнованное негодование.
– И почему с оружием в армии за границей мне служить доверили, даже особый отдел поручения давал, а поехать в другую страну мирным туристом не доверяют? Хотя я сто раз мог бы сбежать из ГДР на Запад. А если бы я не согласился поехать во Францию, то ничего бы не вскрылось, и всё было бы в порядке? И вообще, в чём собственно проблема, в чём меня подозревают, я ведь весь на виду?

Заметно, что эти вопросы и непочтительное упрямство Панкратова только ещё больше разозлили партийных работников.

– Хватит притворяться, будто ты не знаешь, что отец у тебя настоящий уголовный элемент, вор в законе!
– срывается на крик один из участников заседания.

– Да, я слышал об этом от других, но даже не представляю толком, что это такое, - тоже заметно повысив голос, признаётся Панкратов.
– И что, именно так, вор в законе, расстрелян, и надо было записать в автобиографии и в анкете для всеобщего обозрения?

Вместо ответа председательствующий указывает ему на дверь.

– Свободен!
– резко говорит он.
– Ты ещё издеваться тут будешь над нами, голос тут будешь повышать. Можешь катиться отсюда на все четыре стороны и больше в партийные и советские органы не суйся.

Но Панкратов не уходит и продолжает упорно демонстрировать своё возмущение и категорическое несогласие с таким отношением к себе.

– А как же положение о том, что у нас сын за отца не отвечает?

– Об этом положении ты своей матери расскажи, - властным тоном советует Панкратову единственная присутствующая на заседании женщина.

После таких слов Панкратов молча поворачивается к выходу и удаляется.

Панкратов с дорожной сумкой на перроне Казанского вокзала. За спиной у него вагон поезда с табличкой "Урал. Свердловск-Москва". Как в день прибытия в Москву, он смотрит на всё сразу перед собой и тихо вслух произносит:

– Ладно, пока прощай. Но жди, я обязательно вернусь. Никто никуда от меня не денется.

Панкратов в Свердловске, в том же своём двухэтажном обшарпанном доме, в той же малометражной квартире, из окон которой

видны те же сараи. Он сидит за столом, перед ним очень старая чёрного цвета с потёртыми кнопками пишущая машинка. Панкратов закладывает чистый лист бумаги и печатает по центру большими буквами слово - УСТАВ, под ним также большими буквами - СОЮЗА РАДИ СВОБОДЫ.

Другая квартира в Свердловске, просторная, светлая, добротно обставленная. В квартире Панкратов и Таня - статная, холёная молодая женщина с тонкими чертами лица.

– А как ты номер моего телефона узнал?
– спрашивает Таня, доставая из шкафчика бокалы для вина. В ответ Панкратов пожимает плечами, показывая как бы, что это просто и не составляет никакого труда.
– Я очень рада, что ты меня нашёл, - продолжает Таня.
– А тебя не узнать, ты очень изменился.

– В лучшую или в худшую сторону?
– спрашивает Панкратов.

– Да ты всегда хорошо выглядел, - отвечает Таня.
– А сейчас вообще обалденно. Роскошный мужик, такими не разбрасываются. Посмотри на свои ручищи. Приодеть бы тебя ещё. Ну, что давай выпьем за встречу, открывай.

Панкратов откупоривает бутылку шампанского. После первого выпитого бокала Таня приближается к Панкратову и предлагает:

– Давай поцелуемся, что ли. Очень давно знаем друг друга, а сделаем это в первый раз.

Панкратов и Таня целуются, не сдерживая себя, страстно и долго.

– Между прочим, - с трудом выбравшись из объятий Панкратова, игриво предупреждает Таня, - муж сегодня может вернуться домой раньше. А тайное свидание должно быть оправданным.

Легко и без видимых колебаний Таня отдаётся Панкратову...

Таня, с растрёпанными волосами, в лёгком халатике, и Панкратов прощаются у дверей в прихожей.

– Ну и медведь же ты, измял меня всю, - с одобрительными и шаловливыми нотками в голосе говорит Таня.
– Но я довольна и не протестую. Поэтому встречаться будем, когда захочешь и когда я смогу. Согласен?

– Надо подумать, - уклончиво отвечает Панкратов.

– Не ломайся, тебе это не идёт, - говорит Таня и чмокает Панкратова в щёку.
– Завтра обязательно позвони, и я скажу, где, дома у меня больше нельзя. Я сама всё организую.
– И перед тем, как закрыть за Панкратовым дверь, предупреждает, - Если не позвонишь, я обижусь и могу снова надолго потеряться для тебя.

Панкратов уходит. Выйдя из подъезда на улицу, он смачно сплёвывает, будто что-то горькое, приведшее к першащему послевкусию, побывало у него во рту, вытирает губы и вслух произносит:

– Да куда ты денешься.

Панкратов приходит домой.

– Мам!
– зовёт он прямо с порога, снимая ботинки. Из кухни выходит мать Панкратова и внимательно смотрит на сына. Панкратов достаёт из кармана бутылку водки.
– Я выпить хочу, разогрей там борща побольше.

– Хм, интересно, - произносит мать, принимая бутылку.

Панкратов на кухне из тумбочки достаёт гранёный стакан и садится тут же на табурет.

– Рюмку возьми, - советует мать и, продолжая с нескрываемым удивлением и любопытством наблюдать за сыном, спрашивает.
– В честь чего выпивка-то, ты же совсем не пьёшь?