Аленкин клад. Повести
Шрифт:
Раннее утро высветляет леса, клубами молочного пара плывет на лугах и полянах, начинает чуть-чуть, как красавица-невеста, подрумяниваться. Вот уже и елочки на лесной опушке стали малахитовыми, и молодые березки в накрахмаленных платьях того и гляди закружатся в хороводе. Не оторвать глаз старшине от чарующей красы. Ему здесь любо все-все: и белая цепочка гусей, важно шествующая из деревни на озеро, и черное торфяное поле, и колодезный журавель с деревянной бадьей у новой избы…
Все это его родное! Русское! И великое горе ждет того супостата, который позарится на край старшины-гвардейца.
Пожилая проводница с ведерком вышла в тамбур захватить уголька (время указывало спроворить чайку пассажирам), взглянула на гвардейца, и покатились у нее по щекам слезы. Не надо слов солдату. Он понял все. Проводница уголком платка вытерла глаза и со вздохом спросила:
— А ты, родимый, чего-то запозднился? Наши давненько повозвертались. Многие уже свадьбы сыграли.
— Теперь, мама, и свадьбу сыграем, и многое другое сделаем.
— А мой-то сыночек…
Проводница прижалась головой к груди солдата, всхлипнула. Пусть и не ее сынок возвращается домой, а все-таки так-то оно легче.
В открытую дверь вагона льется тихая песня. Голос у певца сильный, мелодичный. Слова песни простые, но как они берут за душу! И кажется старшине-гвардейцу, что это не певец, а он сам, вспомнив бои, спрашивает: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?..»
Колеса вагона отвечают: «до-ма!.. до-ма!.. до-ма!..» Голос колес успокаивает Героя. Он тоже в родном краю. Вон уже и домишки на берегу Шексны, чем-то похожие на утиные стайки; показались и перила того моста, с которого он, мечтая стать летчиком, нырял в воду… Хорошо! Только сердце никак не уймется в груди.
Перестук колес затих. Вагон как будто остановился, только перрон вокзала плывет и плывет навстречу, точно берега реки, когда долго смотришь на них с парохода. Людей на перроне — яблоку негде упасть. Девушки и женщины с букетами цветов, многие мужчины и парни в военной форме, но без погон. Посредине перрона стол, накрытый белой скатертью. На столе хлеб-соль. А у стола… Отца Константин Иванов узнал по кремовой рубашке и седой шевелюре. Рядом с отцом женщина в цветастом полушалке.
— Ма-а-ма! — закричал из тамбура Константин и прыгнул на зеленый от еловых веток перрон.
Много повидал лиха на войне Герой. Ему порой казалось: сердце в груди закаменело, охолонуло и его уже ничем не смягчить, не согреть. А тут, поняв, что его встречает весь город, украдкой смахнул слезу.
В отцовском доме не усадить и десятой доли гостей. Хлебосольные череповчане унывать не стали. Потчевать Героя решили в городском парке на берегу Шексны. По такому случаю из соседних домов вынесли столы, стулья, скамейки… И зашумело, разлилось весенним паводком веселье.
Первую чарку, как издревле повелось у славян, за родителей. Гости ее выпили тихо, с достоинством. Вторую — за Героя-жениха — кто-то предложил выпить только невестам. Тост всем по душе. И хотя Русь никогда не беднела невестами, но редко кому доводилось сразу увидеть столько красавиц.
Парни вроде бы и нуль внимания на невест, но плечи — пошире, грудь — колесом и
Невесты бокалы шампанского за здоровье Героя-жениха выпили до дна. И только одна замешкалась.
— Чья? — спросил Герой у матери.
— Аль ты, сынок, Капу-то не узнал?
Воину смекалки не занимать. Налил себе бокал шампанского и предложил русокосой:
— За твое счастье!
— И за твое! — зарделась Капитолина.
…Шексна дохнула прохладой. В парке на деревьях громко зашумела листва. За праздничными столами людей поубавилось. Каждому свое. Одним танцплощадка, качели, заветная береза подальше от бойких мест… Другим приятно и самому кое-что вспомнить, и друзей послушать. За русским столом псе равны. И слово каждого, как ему кажется, становится мудрым, полновесным, кстати молвленным.
Отец сына-Героя не отпускает ни на шаг. В кругу горожан рядом с ним ему почет, честь и слава. Гости, правда, больше слушают Константина, но Александру Федоровичу кажется, это он вспоминает битву на Днепре, схватки у стен Москвы… Мать сердцем читает мысли сына, готова сказать: отпустите, мол, сокола в свою стаю. Парню и поплясать время приспело, и о своем вечере позаботиться… Но за столом голова — отец. Его слово — закон. Он пожелал «по единой» только с сыном. Чокнулись. Александр Федорович твердым голосом:
— Сынок, праздник красен винцом, дело — концом. По твоим наградам мы все, значится, видим, как ты бил ворогов. Поклон наш тебе до земли. Теперь хочу, сынок, чтобы ты меня, старика, на трудовом фронте сменил. Я так понимаю: солдат и рабочий — главная опора нашей державы.
Отец остался с друзьями за столом, сын заторопился на танцплощадку пригласить Капитолину на вальс.
Слава плечи не гнет, но она тяжелее любой ноши. Константин Иванов все это испытал на себе. Один приглашает на свадьбу, другой на день рождения, третий по русскому обычаю зазывает в новый дом «окошки промыть»… Да и девичьи очи подстерегают молодца на каждом шагу. Оно и понятно. Какая красавица не сочтет за счастье пройтись по городу с парнем, у которого на груди Золотая Звезда горит, два ряда боевых орденов и медали сияют. Но эти люди не так страшны, опаснее другие, которым не хватает своего тепла и они тянутся к чужому чуток обогреться. А молодость опрометчива, ясна, как зеркало, на ней каждая пылинка видна. Хорошо, когда рядом честный друг. Таким человеком у Константина Иванова оказался отец.
— Ну, сынок, — предложил он, — пора нам, как на духу, потолковать.
Отец в разговоре слова не подбирал, не отсеивал, рубил сплеча:
— Погулял положенное — точка! В школу военруком пойдешь аль меня в кочегарке сменишь? Я бы еще постоял у огня, но всему свой черед…
Мать Героя второй самовар на стол поставила, прилегла вздремнуть на кровать, но слышит все-все.
— Почему Капа в наш дом дорогу забыла? Али ты, сынок, уже торишь стежку к другой калитке? Гляди у меня!.. Девушка-то себя блюла в чистоте.