Аленкин клад. Повести
Шрифт:
Виктор просидел в аллее часа полтора, вспоминая события дня. Яков Силыч Пятуня, узнав о беседе бывшего ученика в наркомате с Серго Орджоникидзе, дал слово сработать полный набор слесарного «струмента», чтобы ему, «Лексеичу», прибыть к иноземцам, как и подобает хорошему умельцу, со своим инструментом, затем, крякнув в кулак, продолжил тихо и рассудительно:
— Рабочий класс, Лексеич, в любой державе самый порядочный народ. И тебе, как я соображаю, сумлеваться не пристало.
— Я работы, Силыч, не боюсь, — признавался Виктор. — Одно тревожит: справлюсь ли с заданием?
— Чудак ты! — стоял на своем Силыч. — Рабочий класс, он во всех державах — пролетарий. Как же это тебя не поймет брат по классу? Такого быть не может. Ты, Лексеич, там держись нашего брата, мастерового люда, говорю, держись. Ну, разумеется, не шибко-то кепку перед ними ломай, хотя и учиться к ним едешь. Наша держава платит американцам золотишком за станки? Исправно платит! Вот они и обязаны почет и честь тебе оказывать. Мы не побирушки, мы для них вроде бы как купцы солидные. Нет, не купцы, покупатели выгодные. Вот давай так дело прикинем: я — капиталист, ты — покупатель. Мне, значится, хочется товар продать. Ты есть не бессребреник какой-то, а человек при хорошей деньге. Как, по-твоему, я буду с тобой обходиться? Ясное дело, я лицо заинтересованное и, стало быть, уважать тебя обязан.
Домой Виктор вернулся на заходе солнца. Едва он успел перешагнуть порог, отец осведомился:
— Ну, сынок, рассказывай, зачем Серго Орджоникидзе вызывал?
Виктор отвечать на вопрос не торопился: переоделся в сухую одежду, попросил мать собрать ужин и, присев за стол, задумался.
— Может быть, беда какая случилась? — забеспокоился Алексей Андреевич. — Почему молчишь?
— Расставаться с вами не хочется.
— Это по какой причине?
— В Америку посылают.
— В Америку?!
— Наше правительство закупило у Биларда станки. Мне поручено принять эти станки, научиться их налаживать и ремонтировать.
Алексей Андреевич прошелся по комнате и, присев на табуретку, степенно высказался:
— Большое дело доверили. Американцы, тоска зеленая, так учить, как Силыч, не будут. Но ты не падай духом. Человек, тоска зеленая, любое дело при желании осилит. А в Америку сам поедешь или с группой?
— Поедем с Антонио Ривасом.
— Это с тем испанцем, который на заводе в технической библиотеке работает? Антонио — парень надежный. Его фашисты к смертной казни приговорили…
— Он же коммунист. В Мадриде командовал отрядом народной милиции.
— Знаю. Силыч как-то с ним заходил. Антонио рассказывал, как его, больного, испанские коммунисты к нам на пароходе отправили. Жена и дочь у него где-то под Мадридом остались. Антонио уж больно об них печалится. — Алексей Андреевич расправил плечи, в голосе у него зазвучали нотки гордости, усталые глаза потеплели, и только глубокие морщины на лбу выдавали тревогу. — Туговато, тоска зеленая, вам придется. Но ты не
— В корпусе только семь.
— А трехпудовую гирю кто выжимал?
— Было дело, — покраснел Виктор. — Надо же честь завода по тяжелой атлетике отстаивать.
Дарья Федоровна, прислушиваясь к разговору мужа с сыном, закручинилась. Всякой беды она на веку повидала: и раненых красногвардейцев прятала от юнкеров в подвалах Донского монастыря, и тифозных солдат революции выхаживала, и вместе с мужем, который вернулся «по чистой» из Первой Конной, в Сальских степях у богачей хлеб реквизировала. Кулацкие пули метили ее дважды — одна в плечо, другая в ногу. А однажды Дарью Федоровну с хлебным обозом окружила недобитая контра на взмыленных скакунах, пригнала в «Сухой Дол» и вынесла краткий приговор: «Вздернуть!»
Утром Светозарову вели по пыльной дороге к виселице. Ширококостные бородачи — хозяева, опухшие после ночной попойки с «ослобонителями», обкладывали «коммунячку» такой матерщиной — конвоиры краснели. Один дюжий старик, заросший черной бородой до глаз, вырвал из тына толстый кол, потер ладони и во всю глотку:
— Дозвольте суку порешить?!
Конвоиры замешкались. Чернобородый, подняв увесистый кол, пробасил: «Осподи, прости мя, грешника!» — и, переваливаясь на кривых ногах, пошел на «коммунячку».
На церковной колокольне неожиданно прогремели выстрелы. Бородач с колом в руках охнул и упал рядом с убитыми конвоирами. Выстрелы всполошили контру. Вскакивая на лошадей, враги бросились к церквушке и, напоровшись на пулеметные очереди, умчались из «Сухого Дола» в дикую степь.
Продотрядчики погрузили двести пудов пшеницы на телеги. Обоз под усиленной охраной двинулся к Ростову. Жену Алексей Светозаров уложил на пулеметную тачанку, прикрыл старой шинелишкой и незлобиво упрекнул:
— Не могла нас подождать у «Седых Курганов»…
— Леша, — оправдывалась Дарья Федоровна, — рабочие-то в Москве от голодухи пухнут…
Прошлое Дарьи Федоровны, выплывшее как бы из дымки минувших лет, быстро забылось. Ее жизнь в тридцать седьмом, как говорится, вошла в колею: муж сапожником-ортопедом стал, она белошвейкой, сын на заводе от ученика слесаря почти до инженера вырос… Жить бы Светозаровым не тужить.
— В Америку, сынок, говоришь, посылают? — вытерла повлажневшие глаза Дарья Федоровна. — И надолго?
— Пока на два года.
— А как же с учебой? — Дарье Федоровне хотелось спросить сына о невесте, но, зная крутоватый норов мужа, сделать этого она не осмелилась и начала бедовать о другом: — Выходит, учебу бросишь?..
— Нет, меня перевели на заочное отделение.
— Могли бы и другого послать. Ну, который учебу закончил, жизнь устроил…
— Как это другого? — повысил голос Алексей Андреевич. — Люди поумнее нас этот вопрос решали. Это же, мать, как боевой приказ. Понимать надо. Ясно? А насчет «жизни», тоска зеленая, не печалься. Есть у Наташки мозги в голове, соблюдать себя будет. Нет — тужить не станем? Верно, сынок?