Алистер
Шрифт:
— Что, скучать по мне будешь? — я в намёке изогнул бровь.
Произнёс я это в шутку, но после уже подумал о себе. Не то чтобы я принимал эти слова за правду, относящуюся лишь к Куросаве, но вдруг вспомнил о своей части, неком пункте миссии, которую я должен буду окончить. И не буду напоминать, что это будет нужно сделать без запинки и без задоринки.
— А кто тебе сказал, что не буду? — он повернулся лицом ко мне. Меня захватил данный жест, обращённый исключительно для меня. — Шучу.
— Плохой ты, — буркнул первое, что прилетело в голову.
— Тут не поспоришь.
Рю встал с меня, отряхивая
— Ты куда? — я как-то спешился.
— Да кто его знает, — и пожал плечами, мол, забудь про моё существование.
Он опустил руки, точно тряпичная кукла, и побрёл прочь от меня. Без понятия, хотел ли он, чтобы я опустил на них взгляд, но я это непременно сделал, ибо в противном случае бы не увидел зажившие порезы на внутренней стороне локтя. Они были неровными, но видными, несмотря на тень, окутавшую промежуток кожи. Да, руки у него тонкие, и сам он худой, может, это не от природы?
Я было хотел подозвать его, но не стал. Пришла на ум мимолётная мысль, что таким образом я испорчу красивый момент, и особенно Рю это не придётся по душе. Он не захочет возвращаться.
Я смотрел ему вслед и не до конца понимал, а что же я творю. Сейчас. Верно, я специально поднялся на холм и далеко не напрасно потратил время, дорогое и ему, и мне. Я надеялся, что он поднимется за мной, но не был уверен, действительно ли произойдёт встреча. Это был мой шанс скрепить всё ранее узнанное и собрать старательно разобранный и раскиданный по разным углам пазл. Я им воспользовался. И что теперь? Что-то я предвкушал иной разговор.
Я полагал, что помогу Рю закатить истерику, заоткровенничать, раскрыться. Мой план заключался в том, чтобы вывести Рю на эмоции.
Я бы поступил как глупое животное.
И всё-таки не зря я сюда забрался. Рю показался мне — тот, живой Рю, — и я признателен ему за это, хотя до конца не понимаю почему.
Думы думами, но, убрав пелену, окутавшую моё тело, я запечатлел заход солнца. Это было прекрасно, изумительно, тонко, повсюду сверкал чистый синий с голубым. Но всё равно сегодняшний закат располагается на втором месте по красоте, ибо на пьедестале стоит беспардонно покинувший меня парнишка.
Глава 7
Я лежал на полу, точнее, на футоне, который постелила мне в комнате Рю Сумико-сан. Он повернулся ко мне спиной и не сказал ни слова по приходе в дом. Я не стал тогда за ним ходить, подавляя в себе ужасное желание отыскать этого… этого… Сдаюсь.
Он оставил меня в неизвестном чувстве, я ждал его там, на холме, но он не явился, и только тогда я решил не испытывать удачу боле, ибо она меня никогда не застигала. Помню, одна бабушка спросила меня, где её внук, на что я ответил: «Он сказал, что скоро вернётся». Тут уже дело не в уверенности, а в здравом смысле, который у Рю очень хорошо развит. Годы ему помогли. Годы и многочисленные разочарования. Ему просто подвернулся я, и ничего более с ним не происходило, что помогло бы ему окончательно осознать своё положение. Легче представить его за решёткой: он в ней и так живёт. Но мне — рядом с обрывом.
Но где мы сейчас? Мы в одной комнате и делаем вид, что ничего не произошло, не упали на наши головы обязательства, заключённые в речах, которые мы так безответственно кидали друг другу. Не совру, я хочу повторить, но
Ну что сказать, Рю виртуозно поиграл на моих струнах.
И часов не нужно, чтобы прочувствовать стук его бьющегося сердца. Оно периодическое, равномерное, тихое, мягкое. Его дыхание такое же, какое было часами ранее. Мне чертовски нравилось ловить часами его движения во время сна. В какое-то мгновение я принял свои действия за припадок сумасшедшего. И не смог оправдать себя.
Пусть кровь в сосудах льётся, пусть сердце и дальше ударяется о стенки.
Рю заслуживает большего. Он гниёт в родном доме, гниёт на глазах у родителя, «слепой» бабушки, двоюродного брата. Плевать, что они любят его. Я видел, как они любят моего клиента, и не подвергну его порядком затянувшимся пыткам.
Он рассказал мне далеко не всё, но я уже заручился его доверием, осталось лишь не разочаровать любимого Рю. На языке несуществующая горечь. Я сжал часы, от них исходил медленный тик. Неспокойно мне. Неспроста всё это…
Наконец, отпускаю часы и поворачиваюсь на спину. Я чувствую себя совсем по-другому. И боюсь этого. Прохожусь по своду правил и не нахожу своих поблажек, грехов, безбожных неисполнений.
Не вытерпев, я тихо подхожу к кровати Куросавы и опускаю взор на ребёнка. Опускаюсь — что-то трескается. Ах, моя маска.
***
Я не спал. Во-первых, не умею, во-вторых, меня не покидало чувство незаконченности. Конечно, оно всегда присутствует в моей работе, но я был недоволен ею, и вовсе не действиями, нисколько. Кажется, я последние сутки я занимался самовнушением, что обязано беспокоить непосредственно меня как Проводника.
Мне пришлась по душе компания Рю, но та незаконченность, что червяком роется в моих карманных часах, не устроит никого. И точка. Пока она преспокойненько зарылась где-то во мне, я не имею права перекладывать вину на кого-то другого, например, на того, с кем я делил тревожный сон.
Я не сумасшедший, я не смотрел целую ночь на своего клиента. Мне хватило буквально двух минут, чтобы убедиться в том, что я совершаю ошибку.
Умирать — дело, свойственное людям, закономерное, скажем так. Но представьте, что у вас забрали почку или желудок, или любой другой орган. Вот так чувствую себя я в данное время. Пытаюсь заглушить это чувство, абстрагироваться, но меня словно прокляли. А имя сотворившего со мной подобное «Куросава Рю».
Но несмотря на всю эту спонтанность, на ушедшие в никуда семь часов «сна», это совершенно обыденное утро. Будто всё, что меня ныне окружает, — совершенно нормально и нет необходимости переделывать эту общую картину. Я всю ночь слышал мерное сопение Рю, шелест травы из приоткрытого окна, шаги Сумико-сан на первом этаже. Во мне есть огромное упущение, благодаря которому я бы смог более точно определиться со своей гипотезой, но обоняние мне, увы, не дано. Мне нужна хотя бы одна ничтожная нотка, чтобы привести мысли в порядок. Как всегда, меня ограничивают. Сколько ни старайся трогать поверхности без перчаток, ощупывать хлопковое одеяло, взвешивать воздух пустыми ладонями, поднятыми вверх, я не добиваюсь ни грамма того, что мне уже подвластно.