Алкиной

Шмараков Роман Львович

Эта прекрасная речь встречена была общим хохотом, а Гермий меж тем рассказывал мне на ухо:

– В ту пору, когда правил Азией Марк Цицерон, сын оратора, ничего не унаследовавший из отцовских дарований, кроме гостеприимства, Цестий однажды у него обедал. Скудную память, которую дала Цицерону природа, отняло у него опьянение, потому он то и дело спрашивал, как звать того гостя, однако имя Цестия надолго с ним не оставалось; наконец раб, чтобы подкрепить его память какой-нибудь приметою, на вопрос, кто это там на нижнем ложе, отвечал: «Это Цестий, который говорит, что отец твой не знал грамоте». Тут Цицерон, хлопнув в ладоши, велит нести плети и потчует гостя по-новому, вымещая обиду отца на хребте Цестия. Некоторые, впрочем, говорят, что до этого дело не дошло и что Цестий избежал порки, отделавшись шутками и лестью, но у нас в Смирне держатся иного мнения. В скором времени Цицерон собрался в один городок неподалеку, прознав, что у тамошних жителей сохраняется в почете статуя Марка Антония. Надобно знать, что Цицерон, будучи консулом, распорядился убрать все изображения Антония, отменил все прочие почести, какие были тому дарованы, и постановил, чтобы впредь в Антониевом роду никто не именовался Марком. Постановления эти Цицерон исполнял столь ревностно, что там, где он проходил, не оставалось никакого следа Антония, и люди, ждавшие его прихода, сильней всего опасались напомнить ему о давнем враге. А поскольку

намерения Цицерона не были тайными, а действия его – быстрыми, Цестий, давно ждавший случая ему отплатить, опередил его появление. Прибыв в город, он нашел надобных людей и уговорился с ними, не жалея денег, лишь бы выполнили работу за ночь, и когда Цицерон со свитой вошел в ворота, все изваяния, сколько их ни стояло по улицам, обнаружились собранными в кружок на площади. Их было немного, потому что город был небогатый и не имел ни столько благодетелей, ни столько средств, чтобы быть благодарным больше чем пяти-шести людям одновременно; Антоний же, когда прибыл в эти края ради войны с парфянами и потребовал от городов выдать за год столько же, сколько они насилу насобирали для его врагов за два года, об их городе то ли забыл, то ли пожалел выскребать из него последнее. Больше всего они чтили своего речного бога, уверяя, что по его вмешательству царь Антигон, проходя этими местами с войском, не заметил их города; у нас в Смирне думают, что нет нужды вмешивать речного бога в то, что могло случиться по естественным причинам. Итак, когда Цицерон, видя перед собою хоровод изваяний, спросил, кто из них Антоний, оказалось, что горожане нетвердо это знают, так как привыкли видеть статуи на своих местах, а местные ваятели таковы, что, кроме места, мало что отличало статуи одну от другой, и даже благородство у них на лице было написано совершенно одинаковое. Каждое изваяние рождало спор: одни говорили, что это Дионис, другие же – что Метелл Нумидийский, ведший жизнь философа хоть и не здесь, но все же достаточно близко, чтобы служить для местных жителей недосягаемым примером. Раздраженный тем, какими бестолковыми людьми он правит, проконсул хотел уже выволочь из сборища статуй первую попавшуюся и наречь ее Марком Антонием, однако нашелся человек, свидетельствовавший, что это статуя славного оратора Азиния Поллиона, которая в сильный ветер упала и сломала ногу базарному прорицателю, а узнать ее можно по тому, что у нее правая рука отбита и не в ту сторону приделана, больше же ничего он об этом человеке сказать не может ни дурного, ни доброго, и за что его здесь чтут, точно не помнит; вследствие этого проконсул, боясь быть обвиненным, если сгинет от его рук изваяние какого-нибудь божества, пустился в обратный путь, ничего не сделав и оставив горожанам разбираться, кто у них чего заслуживает. Говорят, что Цестий сочинил потом речь на эту тему, вставив в нее оракул, некогда полученный горожанами на вопрос, что им сделать, чтобы жить тихо; ответ бога был таков, что они не узнают волнений, пока будут находить вещи там, где их оставили; я, однако, держусь мнения, что Цестий сочинил этот оракул для красного словца и чтобы вмешать небеса в свои проделки.

VIII

После этого Сосфен сказал: «Говоришь, ты нашел его добродетельным: верю; но таким ли ты его оставил?» – и расписал, как Евтих стакнулся с мальчиком и какие выгоды от этого получил. Филет сказал: «Ты поклялся прахом, которого нет, чтобы наполнить прахом ее дом». Гемелл сказал: «В ораторе, коль скоро мы почитаем его добрым мужем, ценятся три вещи: благонамеренность, серьезность, удачливость. Сколь благонамерен Евтих, являет нам старуха в постели, сколь серьезен – мальчик в чулане, сколь удачлив – рыба в корзине». За ним и Мариан, осмелев, произнес речь о том, что Евтих давно замыслил обворовать старушку и под видом покупателя бывал в мастерской, чтобы легче сновать меж запомненных вещей, когда окажется там в темноте; этих предположений никто всерьез не принял. Кто-то порывался изобразить, как старушка, надышавшись в мастерской своего зятя, впадает в исступление и предсказывает приход человека, который обездолит их дом и опозорит ее постель, но ему посоветовали приберечь эту глиняную пифию для праздника умалишенных.

– Умение применяться к слушателям – великое дело, – сказал Гермий. – Правда, тот, кто считает, что искусен в этом, обыкновенно не знает ни себя, ни слушателей; хорошо, если обстоятельства будут к нему не столь справедливы, как он того заслуживает. Однажды Цестию вздумалось посетить родной город, и он, оставив учеников и поклонников, устремился в Азию; но вскоре отчизна его пресытила, к тому же каждый встречный спрашивал, чем он теперь занимается, и тогда Цестий решил отправиться еще куда-то, откуда ему слали письма с упованиями его видеть. Случилось ему перебираться через разлившуюся от дождей реку, где был лишь старик, промышляющий перевозом, которого Цестий сперва принял за корягу, положенную на корме. Зная, что ему нет соперников, перевозчик заломил неимоверную цену, Цестий же сказал ему, что заплатит, но на одном условии: он будет делать свою работу, пока лодочник делает свою, и если лодочнику услышанное придется по нраву, это будет ему платой. На том уговорились. Старик налег на весла, а Цестий начал декламировать размышления Александра, должно ли ему пускаться в плавание по Океану. Цестий считал, что такого рода речи надо произносить по-разному в разных местах: одним образом – перед царями, которым надо давать советы так, чтобы они им льстили, другим – в тех краях, где можно говорить что угодно; и даже между царями надобно примечать разность, ибо одни сносят правду лучше других. Итак, он произнес первую речь, как бы перед самим Александром; она содержала много хвалы и ободрений, умеряемых лишь его опасением жестикулировать. Миновав самое опасное место, он вздохнул спокойнее и представил, что теперь слушает его человек хоть и самовластный, но не вовсе чуждый благоразумия: Цестий вывел перед ним все предстоящие труды, все, что ему надобно будет предвидеть, и все, чего предвидеть не удастся; сколько людей, одаренных разнообразной искусностью и опытностью, ему понадобится, и сколь следует опасаться, что один могущественный, враждебный случай обратит в ничто всю длительность его приготовлений. Наконец оказался он перед народным собранием и тут уже расписал Александра человеком, которого надмение гонит сквозь заветные мраки к дальним берегам мира, а желание слыть богом обрекает пускаться путем, которого боги ему не открывали. Изобразив, как вздымает суда беспокойная обитель неизмеримых чудовищ, он умолк в ожидании, что скажет ему старик, а тот отвечал, что хорош был первый оратор, ободривший его и наполнивший надеждой, а остальные два – хуже некуда, ибо они отяготили его перечислением всего того, о чем ему следовало позаботиться, прежде чем браться за весла, и если б он думал о том наперед, то близко бы к воде не подошел, так что пусть первый едет бесплатно, а остальные пусть раскошеливаются: и сколько Цестий ни бился, сколько ни выходил из себя, а все-таки пришлось ему платить за двух непрошеных советчиков с их худыми речами.

Тут Ктесипп объявил, что игры наши закончены, и обещал всем участникам венки из сельдерея, когда оный вырастет. На разный лад толкуя об услышанном, все пустились в город;

пошел и я, качая головой, еще гудевшей от того, что говорилось мне в оба уха.

IX

Обратно мы шли с Флоренцием, с которым я успел сдружиться.

– Отчего ты молчал? – спрашиваю. – Боязно, засмеют, – отвечает, – а ты? – Оттого же. – Тебе чего бояться: у тебя чума хорошо вышла. Не в обиду будь сказано: ты ведь не выглядишь человеком больших дарований, и повадки у тебя простоватые, а когда начинаешь говорить, у тебя на диво складно выходит: не объяснишь, как это тебе дается? – Не знаю, – говорю, – само собой выходит; отступает и робость, точно вокруг никого; видно, есть божество у нашей речи. А что, говоришь, неплоха была чума? Ты ведь слышал, что говорят: понравилось ли им? – Понравилось, – говорит, – хотя иные порицали, что ты сменил тему: пришел-де этот новичок справлять свои Бендидии в нашей улице; кабы нам было позволено нарушать правила, мы бы его обставили; коли берешься своевольничать, так надобно искусней. – Как, например? – Допустим, начать речь за девицу, как от тебя хотели, а в самый разгар ее жалоб изобразить, что нашел на нее дух и вопреки ее намерениям заставляет защищать враждебную сторону. – Кажется, это чрез меру затейливо. – Можно и иначе, а высокомерным быть во вступлении нельзя, вступление отведено для скромности. Филаммон о том говорил.

– Скажи, коли о нем вспомнили: почему наставник наш здесь поселился? Он ведь не из этих краев?

– Да, из канопских пределов, кажется, его род, – отвечает мой приятель, точно новую речь готовит.

– Значит, донимала его дурная ревность? Софисты местные, сговорившись, выжили его из города – ведь там, где он появляется, на всех прочих ложится глубокая тень – или даже, подкупив наместника, всклепали на него небылицу?

– Ни о чем таком я не слышал, – отвечает он. – Знаю два-три города, где преподавал он прежде: из всех шлют ему письма с уговорами, описывая, каких прекрасных людей вырастил он на радость согражданам, и обещая любовь и проезд за казенный счет.

– Так для чего он здесь? Конечно, я обвыкся, но – пусть простят меня духи этого ручья, и этих деревьев, и вообще всего – есть города и славнее, и красивее.

– Тем и хорошо, что здесь и не так славно, и не так красиво.

– Чего ж хорошего?..

– Представь, – начинает он, – что в какой-то приморской деревне, и в ней одной, ловят рыбу в сто раз лучше всякой краснобородки, такую нежную, что не вывезешь: портится, едва попав в купеческие руки; так вот, не полетел бы ты – будь ты не таким, какой есть, то есть человеком, который от внезапной страсти к наукам все детские забавы вдруг забыл, охладел к коням, голубей продал – было ведь такое, скажи?

– Как не быть, – говорю, – и перепелов тоже; а какие были перепела!.. Но прошу, продолжай.

– Так вот, будь ты не таким человеком, а чрева своего ревностным поклонником – разве не полетел бы, говорю, опрометью в эту деревню, не снял бы там закопченной каморки, не смотрел бы на рыбака как на могучего и благосклонного бога, хоть он весь в рубцах от сетей, а к шее чешуя прилипла? Не стала бы тебе эта глушь всего милей, по крайней мере до той поры, как твое горло запросит чего-нибудь нового?

– Понял, – говорю, – так ведь это тщеславие?

– Ну, это уж понимай как знаешь, – отвечает он с досадой, – а что до меня, то я не видал человека лучше Филаммона, и великодушнее, и дарованием богаче.

На этом согласившись, мы в мире дошли до дома. Там я застаю Евфима и спрашиваю:

– Скажи, почему мы тут? – На соседней улице просили чуть меньше, – отвечает, – но у них под окнами проезжают подводы с падалью, так я подумал… – Да нет, я не о том; почему мы с тобой в Апамее? – Так ведь тебе такая припала охота здесь учиться, что ты даже отца своего уломал; аль успел передумать? по мне, так вас терпению надо учить, а не Демосфену… – Нет, нет: а почему учитель наш, Филаммон, здесь живет? – Да мне почем знать? живет, стало быть, нравится. – А вот представь, что есть рыбацкая деревня, где ловят отличную рыбу. – Представил; вот дед твой, спаси его Господь, когда… – Погоди; и ее оттуда не вывезти, потому что она тухнет. – Как так не вывезти, – говорит он, – а крапивой перекладывали? – Уж будь уверен, – отвечаю, – не пожалели крапивы. – Или ткань напитать уксусом и обернуть, чего лучше; а воду кто в чане менял? взять бы его да выпороть рядом с этой рыбой, чтоб посмотрела; или, знаешь, бывают корабли такие с прорезями, так их берут на канате… – Да уймешься ты?.. – Или та рыба, как бишь ее, запамятовал, которую твой отец за обедом хвалит за мягкость, потому что она другой рыбы не ест, а только траву, – она ведь водилась на одном острове и оттуда ни ногой, но потом приказал император, и ее ловят в Риме из окон, потому что стоит императору приказать – вот и твой дед… – Замолчи, или я тебя не пожалею!.. Дашь ты мне закончить или нет? – Прости; слушаю. – Так вот, представь, что такая прекрасная рыба – и только в одной деревне. – Можно сказать? – Да. – Очень жаль. – Так что бы ты сделал? – Ну, – принимается он, пожевав губами, – я бы обошел всех рыбаков и дал каждому на два гроша больше, чем он ее сбывает, и обращался бы с ними уважительно, потому что для рыбака лучше нет, когда с ним уважительно, а потом открыл бы харчевню, чтоб эту рыбу подавали во всех позах, да пустил бы по городу людей рассказывать, что они на веку своем ничего лучше не видали, кроме въезда наместника, и не поскупился бы на них, потому что человека, который складно врет, нельзя в деньгах ущемлять; и всякого, кто ко мне приходил, я звал бы по имени и спрашивал, как его дети и вернулся ли шурин из Бурдипты; а потом, когда слава бы моя, по милости небес, возвысилась и окрепла… – Ну полно, – говорю ему с досадой, – я понял, небо послало эту рыбу, чтоб поправить твои дела, но притчу ты мне вконец испортил. – Ну, прости; хочешь, начнем заново?.. – Нет уж, довольно; час поздний. – Ну так давай спать; Господи, смилуйся над нами и сохрани.

Я было заснул, как чувствую, толкают меня под руку; опоминаюсь и вижу Евфима в темноте.

– Чего тебе? – Ничего; а только я подумал: говоришь, эту рыбу никто живьем не видывал? – Откуда, если она в одной деревне ловится? – Дело! так давай возьмем какого-нибудь угря, обсадим перьями… – Уймешься ты наконец?.. – Да ведь, я думаю, прекрасно можно было все обделать… – Уйди, я спать хочу. – Ну спи, спи; а все-таки с угрем как складно бы вышло; спи.

X

Скоро Евфим счел, что жилье нам дорого обходится, а как приятель мой Флоренций говорил, что хотел бы с кем-нибудь делить расходы, мы уговорились съехаться. У хозяина его была кладовая, которую он очистил, чтобы селить там постояльцев; в ней я водворился, на кровати, овчинами укрытой, а Флоренций поутру будил меня стуком в дверь. Человек он был легкий, тихий и усердный в нашем искусстве и очень горевал, что оно ему туго дается; мне казалось, что главная его помеха в робости, а умел бы от ней избавиться, пошло бы лучше. Однажды пришел он домой, неся мышь в клетке, в какой держат щеглов, важный, словно слонов в триумфе вел; как я ни приставал к нему с расспросами, ничего не добился. Он за ней ухаживал, кормил пшеном и мои шутки выносил терпеливо; а через неделю я проснулся среди ночи и вижу, что у него светло. Выглядываю и застаю моего приятеля полуодетого, перед мышиной клеткой, со светильней в руке, погруженного в раздумье. Вдруг он прокашлялся, рукой повел и вымолвил: