Алкиной

Солнце еще не садилось, когда наш корабль по долгом плавании наконец достиг гавани. Моряки вынесли наши вещи, и мы простились с людьми, с которыми в пути свели знакомство. Дядька мой Евфим уговаривался с носильщиком, постораниваясь перед конями, коих выводили вереницею на сушу, и крича мне следить за кошельком, я же, радостный, поздравлял себя с долгожданным прибытием. И вот, пока я опоминаюсь от причуд своенравного моря и верчу головой, разрываясь между желанием отдохнуть от корабельных тягот и любопытством осмотреть город, замечаю нескольких юношей, что стоят поодаль, никому ничего не предлагая, и, кажется, глядят в мою сторону. Один, толкнув соседа в бок, говорит:

– Посмотрите, товарищи: не тот ли это, кого мы ждем, или обманывает меня зрение?

Сосед ему на это:

– Благослови, друг мой, свои глаза и

принеси им добрую жертву, чтобы и впредь служили тебе так же исправно, как ныне. Не впустую мы толклись тут с самого утра, обоняя носильщиков и слушая перебранки полумира!

И третий подхватывает:

– Сбылись наши желания: вот он, феникс увещевания, небесная цепь красноречия, пурпурная завеса грамматической школы, лучший из сограждан Орфея и в его смерти достойное утешение, вот тот, чьи речи заставляют луну побледнеть, дубы – вернуться в желудь, а фракийцев – жить прилично!

И они завопили хором:

– Нашли его, возвеселимся!

С этими словами они на меня накидываются – а я-то еще на все стороны озираюсь, недоумевая, к кому относятся их речи, – и, подхвативши, как перышко, на плечи, тащат куда-то, я же лишь успеваю воззвать к Евфиму и предать свои кости попечению вышних. Тут впервые увидел я город Апамею с домами ее и храмами по обе стороны от моих ног, которые возносились к небу, словно молитвы о благоденствии граждан. Не раз принимался я слезно молить моих похитителей быть осторожней, опасаясь, что они расшибут мне голову о камни, но эти жестокосердые, отвечая мне смехом, лишь прибавляли шагу. Наконец вошли в двери, за которыми думал я быть их разбойничьему приюту, и поставили меня на ноги: я оглядываюсь и вижу себя окруженного толпой юношей, кто старше меня, кто моложе. Один из них, выступив вперед:

– Коли такой, – говорит, – прославленный оратор нас посетил, окажи честь и нам, и своему происхождению, скажи что-нибудь в похвалу своей отчизне, чтобы нам знать, откуда берутся такие люди, и корить судьбу, что произвела нас где-то еще.

А все прочие общим криком его поддерживают.

Будь у меня время опомниться, я совладал бы со смятением и сложил эту речь не хуже любого другого. Первым делом я одобрил бы в согражданах своих то, что не ищут похвал родному городу, коих, как и похвал самому себе, домогаться не следует, укорил бы себя за то, что, многие долги раздавая, медлю с уплатой самого важного, и оправдал бы свое молчание, объяснив его не небрежением, но благоговением. Я не забыл бы извиниться за скудость своих сил, а закончив вступление, не поддался бы соблазну большинства людей, которые, пускаясь хвалить свой город, помещают его в середине вселенной, но честно сказал бы, что он находится там, где привелось. Мне предстояло бы описать свойства места, где воздвиглись наши стены, и каково к нам небо, щадит ли оно нас или сечет дождем и томит зноем; и я сказал бы, что древле боги спорили за обладание нашим городом – ведь если боги не спорят о городе, все подумают, что он слова доброго не стоит, – и чтобы это были не какие-нибудь божества лихорадки, хлебной ржавчины или правильных родов, но такие, чьи речи можно найти у хороших поэтов, – так вот, пусть великие боги спорят, кому достанется этот замечательный город, и состязаются в дарах, и пусть один даст ему отрадное лето и зиму несуровую, чтобы груша не вымерзала, а другой к этому прибавит, чтобы ни одно время года не посягало на права другого, но весна приходила весной, а осень – когда ей положено, и, может быть, еще научит обвязывать саженцы на зиму войлоком, чтобы зайцы не обгладывали. Кончив с богами, я восхвалил бы наши реки и леса, соревнующиеся в том, как оказаться полезнее человеку. Описав таким образом наше место и небо, я перешел бы к людям, рассказав, как однажды на ловитве Лисимах с критскими собаками отыскивал кабана, и как кабан был поднят, обложен и рогатиной поражен, когда же распаленных псов отвели, ловчий, вспоровший ему утробу, нашел в ней две человеческие руки, обе левые; и как Лисимах, вызнав у прорицателей, что это значит, основал на этом месте наш город. Затем я коснулся бы его истории, заметив, что если он небольшой, это оттого, что быть крупным ему было не на пользу, и подкрепил бы это убедительными доводами. Далее я коснулся бы нашего благочестия, которое доставляло нам неизменную приязнь и покровительство богов, а потом сказал бы о мужах куриалах – как их честолюбие похвально тратит то, что их трудолюбие благоразумно приобретает; и о юношах – как они скромны, и в учении усердны, и послушны наставникам и родителям; и о наместнике – для него наш город вместо возлюбленной, ибо он что ни месяц пишет нам письма, в которых старается выглядеть внушительнее, и оказывает нам свое расположение подарками; словом, представил бы согласие, царящее в нашем городе, как некую священную пляску, призвал бы благословение на все наши дела и тем закончил бы к общему удовольствию. Однако от долгих тягот на море, от беготни вниз головой и от внезапного внимания, выпавшего мне в доме, куда попал не своей волей, я в столь сильном был смущении и испуге, что начал так:

– Надобно вам сказать, у нас в городе не знают, что такое нехватка меда и воска, ибо пчелы у нас такие, что не у всех собаки бывают такого размера; кроме того, молока, творогу, масла и сыру всегда в изобилии, все самое свежее и задешево, тоже и яиц; а еще под городскою стеною когда-то вырыли ров, дивной красоты и ширины, а поскольку его не запускают, но наняли человека следить за его чистотой, не затянуло его тиной и вода не загнила, но бьют ключи и полно отменной рыбы, мы ходим ее ловить, а раков столько, что в базарный день больше семи мер продается и съедается, а в мере восемь секстариев, чтоб вы не подумали, что она у нас какая-то другая…

Долго бы я еще позорился, но слушатели мои в восхищении завопили:

– Довольно! видим теперь, сколь правдива твоя слава! Счастлив город, порождающий таких сынов и таких раков, а творог какой

дешевый! Поклонимся ему, братья, он ведь таков, какими нам вовек не бывать!

И они, нимало не медля, на бочонок, в каких маринуют анчоуса, ставят другой, поменьше, и меня, опять подхватив, сажают сверху, а сами пускаются в хоровод. Крышка подо мною треснула, и я провалился задом. Эти злодеи вихрем вокруг меня носились, я же был в самом жалком положении: ноги и голова торчали наружу, а середина заселась в бочке, так что мне было не выбраться без чужого участия. К тому же, водворенный на шатком насесте, боялся я рухнуть оттуда вместе с бочонком, как Фаэтон на пряной колеснице, поэтому утих, чтоб хуже себе не сделать, жалея, что в море не утонул.

Но тут, вижу, входит некий почтенный старец, украшенный блистательной сединою, и одним появленьем укрощает мятеж: вмиг умолкают все, перед его ясным лицом стыдятся своего буйства и не знают, куда деться. Он же, окрыленными очами на меня взглянув, подает мне руку и мягко спрашивает, кто я и откуда. С его помощью я выбираюсь из бочки не без рассольного шума и плеска и, жестоким стыдом скованный, на вопросы отвечаю с запинкою. Подоспел запыхавшийся Евфим, растолкал юношей, браня нещадно, они же, видимо смущенные, тайком усмехались, заохал надо мною и, за руку взяв, уволок оттуда.

Таков был первый мой день на новом месте. Долго, однако, дух этой бочки оставался со мною. Не раз я видел, как бродячие собаки, коих в Апамее множество, стоя с оскаленной пастью над требухой, готовые одна в другую впиться, при моем приближении вмиг забывали о сваре и следовали за мною с умильным видом в дивном согласии, словно таю я в себе какой-то для них подарок. Не раз и товарищи мои громко меня приветствовали, еще не видя; когда же со временем рыба из меня выветрилась, пеняли мне, что я подкрадываюсь неприметно, словно замыслив дурное.

Вечером, когда устроились мы в жилье, которое Евфим нанял, я, переменив платье, изливал уныние в таких речах:

– Верно говорят, худшее в злом роке – что он накидывается на тебя там, где ты все считал безопасным. Теперь я изведал это, по морю безнаказанно пройдя ради того, чтоб достаться рыбам на суше. Сколь завидна мне участь Главка, Миносова сына, который, за мышью гоняясь, смерть нашел! Он, по крайности, утонул в меду и злосчастьем своим ничего не вызывал в людях, кроме жалости; искать его отправили человека, одаренного самым проницательным разумом, – меня же, имея ноздри, найдешь, даже если не захочешь. И если о ком-то говорится, что он в ливийских блуждает пустынях, или влачит жизнь в заброшенных берлогах, или уходит к струям Оакса, несущего мел, – часто ведь поэты возбуждают жалость к человеку, упоминая, где он находится, – какую жалость должен вызывать я, не к зверю вошедший в берлогу, но к рыбе в бочонок нырнувший? Куда ни пойду, мне всюду ливийская пустыня, ибо все предо мною расступаются и дают дорогу, почитая меня как бы неким василиском, который, говорят, своим запахом убивает змей. Пусть же придут и принюхаются ко мне те, кто варит аравийскую камедь, жалуясь на несносный ее запах, – пусть, говорю, придут и перестанут пенять на свой жребий, ибо им покажется, что доселе коротали они время на геннейских лугах! Что еще говорить? Приехав учить искусство, позволяющее оскорблять людям слух, то есть чувство самое благородное, я в первый же день стал мукой для общего обоняния – прекрасное, что и говорить, начало и залог добрых успехов!

Так оплакивал я свое погребение в бочонке, Евфим же, терпеливо сносивший эти жалобы, поданные под рыбным соусом, отвечал мне так:

– То правда, что никогда не знаешь, где споткнешься. Была одна женщина в Бесапаре, Ворвена ее звали; выше всех мастей и притираний она ставила траву двузубку. Казалось ей, что эта трава людей с ума сводит; многим она нравилась, но не знаю, от травы ли, – у женщины ведь ларец ухищрений, а Ворвена была и собою хороша, и могла, когда надо, быть покладистой, а когда надо – острой на язык. Что до этой двузубки, она чуть ли не сама ходила ее собирать, и если не медным серпом и не в согласии с луною, то, во всяком случае, следила, чтобы та ни с каким другим злаком не смешивалась. Cлучилось ей перебраться в Лиссы, и там она, не успев ни с кем познакомиться, послала за двузубкой, потому что у нее запас вышел. Ей с большим промедленьем принесли толченой травки в малом мешочке, извиняясь, что-де у нас на это зелье спроса нет и слывет эта двузубка самой ничтожной вещью: конечно, кабаны ее едят по весне, но ничего другого за ней не замечено. Ворвена, однако, лишь удивилась, до чего в здешних краях нелюбопытный народ, а затем приготовила и натерлась ею, как обычно. А надобно сказать, что в Лиссах двузубкой называют совсем другую траву, она бы и сама узнала об этом, если бы сперва поговорила с людьми, кто чем тут пользуется; но как она поторопилась показать себя, то и попала в беду, выставив себя на посмешище, оттого что эта двузубка на ней запахла так, что соседи посылали к ней спросить, не случилось ли чего, а уж о том, чтобы выйти куда-то, она и думать не могла. За несколько дней, что просидела она взаперти, ей удалось ваннами и мазями вытравить этот запах, хотя так она от него натерпелась, что ей казалось, он с ней теперь повсюду, и оттого былая ее смелость в обхождении пропала; к тому же стоило ей вспотеть – а при нашей жизни это постоянно случается – от нее начинало тянуть, как от забытого мясного салата, так что ей ничего не оставалось, как куда-нибудь уйти. От этого вышло, что многие люди в тех краях, когда заходила о Ворвене речь, приписывали ей какое-то невероятное бесстыдство и проделки чуть ли не преступные, словно она ведьма, грызущая надгробья, а не приличная женщина, когда же их спрашивали, откуда им это ведомо и есть ли тому верные свидетели, не могли ничего толком доказать и плели вздор, однако твердо стояли на том, что уж это, мол, правдивей всякой правды. Поэтому твой отец, когда отправлял меня с тобою, настрого заповедал, чтоб ты не делал ничего, не присмотревшись, как ведется в тамошних краях, потому что легче легкого прослыть невеждой, когда следуешь обыкновениям своей родины.