Алкиной
Шрифт:
– Мне кажется, ему уже лучше, – сказал я. – Один корабль из тех, что в гавани, он не признал своим.
– Да, это «Левкотея», – сказал врач, – он теперь ведет переговоры с хозяином о ее покупке, и дело клонится к успешному завершению. Я уповаю на успех своего лечения, однако же меня одно пугает: он думает, что ему принадлежит все, что человек обнимает очами, глядя с этого холма на море, и он оттого счастлив, если же я преуспею в своем намерении и покажу ему, что он такое на самом деле и в каком положении находится, как бы он от этой мысли не низвергся в безумие еще более глубокое, нежели то, из которого я силюсь его вытащить; только это удерживает меня от излишней смелости.
Я пожелал им обоим благого окончания, а потом пошел домой и пересказал все случившееся Евфиму, который прибавил к мыслям, услышанным мною от безумного, много своих, столь же поучительных.
XII
Однажды Ктесипп говорит:
– Один человек, думая нас задеть, сказал, что никто не одобряет лжи и не назовет город, ею наполненный, процветающим и благополучным, но стоит
С этими словами он выгоняет за дверь человек пять, сам же усаживается на скамье.
Заходит Флоренций и начинает:
– Вы ведь знаете софиста Дифила, того самого, что недавно из Кизика к нам приехал и уже прославился остроумными беседами в книжной лавке? На днях случилось ему в бане вести с кем-то беседу о великом разнообразии частиц в латинском языке. Тут подле них из пара соткалось и воздвиглось нечто, напоминающее человека, огласив баню глухими стонами. Собеседники Дифила, страхом охваченные, бежали, сам же он бестрепетно обратился к призраку с вопросом, кто он и чего ему надобно. Тот сперва лишь вздыхал и ревел, то над головою его вздымаясь, то стелясь по полу, но Дифил, человек искусный и настойчивый, умеющий применяться к собеседнику, наконец добился, что тот был земляк его, купец, приехавший сюда по делам, возбудивший чью-то алчность и убитый в парильне, когда натирался маслом. Давно уж он пребывает здесь, былого благополучия остаток, среди мокриц, томясь желанием мести и печалью, что семья доныне о его участи не знает. Прямо из бани Дифил отправился в городской совет. Приди кто другой с такими вестями, его бы высмеяли, но таково у нас общее расположение к Дифилу, что любой диковине от него поверят. Навели справки, открылись подозрения; по недолгом расследовании отыскался и убийца-покупщик, и кости бедного купца; правосудие и благочестие получили, что им причитается, а Дифил, мертвеца упокоивший и снявший позор с города, так поднялся в славе, что решено поставить ему мраморную статую на площади, близ Диониса с кукушкой.
– Прекрасная история, – сказал Ктесипп. – И как счастливо все кончилось! Купцу уже не надо ждать, когда пара станет достаточно, чтобы появиться перед людьми. А вы что думаете?
– Кажется, я где-то читал об этом, – сказал Филет, – только не припомню где.
– Я тоже слышал об этом удивительном деле, – отозвался Сосфен, – а потому знаю, что дело было не так: тот, кто тебе, Флоренций, об этом рассказывал, кое в чем ошибся, а может, ты его неправильно понял. Когда Дифил в бане рассуждал о частицах, в самом деле явилось ему привидение, но не одно, а два; склубились они в противоположных углах парильни, во всем одинаковые, и давай препираться: каждое из них уверяло, что именно оно – кизикский купец, а его противник – бесстыдный лгун и призрак гладиатора, умершего от лихорадки. Дифил сперва пытался их помирить, потом бросил это и пошел мыться, а пока он этим занимался, у него украли плащ, но в этом я не уверен и врать не буду.
– Помню, и я читал такую историю, – прибавил Ктесипп, – и была она изящнее; проходи, Флоренций, и послушай, что другие расскажут.
Входит Гермий и спрашивает:
– Давно ли вы видели Евтиха?
– Дня три, как он не показывался, – отвечает Ктесипп, – я думал, он болен или гуляет, но ты, видимо, нам расскажешь, что с ним на самом деле.
– Вот что я узнал, к нему заглянув. Он давно сидел без гроша и печалился. Меж тем хозяин дома, где наш Евтих снимает жилье, дней десять назад затеял прокопать вдоль стены канаву, чтобы постели не так отсыревали. Только взялись, как обвалился кусок стены: поденщик, что там рылся, на тот час отошел пообедать, а то бы ему уже на том свете трапезовать с царями. В дыру выглядывает Евтих, чихая от пыли, и спрашивает, не намерен ли хозяин переменить уговора: если, мол, ему теперь делить комнату с северным ветром, пускай берут с него половину. Хозяин уже сто раз проклял и сухие простыни, и поденщика, и беса, который толкнул его тревожить то, что хорошо лежало; но делать нечего, Евтих внутри декламирует про развалины Карфагена, так что они взялись чинить стену. Часа не прошло, как нашли в ней старый кувшин, по горло набитый золотыми монетами: должно быть, прежний хозяин спрятал. Евтих, видя, что сыскался достойный предмет для его речи, подступает к хозяину, потерявшему голову от радости, и говорит, что кувшин по праву его, Евтиха: он ведь снимает комнату со всем, что в ней, всякой мебелью и всеми сосудами, имея право использовать их, как ему угодно, покуда они от этого не портятся – так и сам хозяин ему толковал, беря залог за кровать, – и, стало быть, кровать и посуда – хозяйские, а все, что в них положено, – его. Хозяин поверить не мог, что кувшин у него меж пальцев уплывает, но Евтих пригрозил ему судом и чуть не тюрьмой и колодками, так что тот наконец уж рад был отделаться; впрочем, Евтих оставил ему две монеты на память о том, какие великодушные бывают постояльцы, а сам тотчас переехал в дом почище; у него там пол лоснится, розой пахнет, слуги расторопные и все уставлено серебряными солонками. Меня к нему не пустили: выслал ко мне управителя, величавого, как Агамемнон, сказать, что господин прежних знакомств водить не намерен, а только мне по старой памяти передает, чтобы, дескать, был я здоров и благополучен. С тем я и ушел, много изумляясь, плечами
– Вот как, – говорит Ктесипп. – Прискорбно, конечно, что милый наш Евтих так заважничал: что легко пришло, легко и укатится. Ты, Филет, что думаешь?
– Бывал я у Евтиха в гостях, – откликается Филет. – Помнится мне, этот дом лет десять как построен нынешним его владельцем.
– А если бы ты этого не знал? – спрашивает Ктесипп.
– Тогда, – говорит Филет, – я счел бы эту историю весьма искусной; но ты, похоже, другого мнения.
– Да, другого, – говорит Ктесипп и, поворачиваясь к Гермию: – я скажу вот что. Ты изобразил добрых граждан Апамеи людьми, которым случай дает деньги, а природа не дает разума, чтобы их сберечь; вполне возможно, что они именно таковы, поскольку не знают закона и паче всего желают, чтобы и закон о них не знал; во всяком случае, пусть они сами на тебя жалуются, если чувствуют себя обиженными, а я приезжий. То, что делает твой Евтих до того, как ему достались деньги, я одобряю и хвалю; что он делает с деньгами, я не могу ни осудить, ни одобрить, и вот почему. Мы достаточно знаем нрав Евтиха, но не можем представить, что с ним произойдет, если достанется ему нежданное богатство; да что там – мы и о себе, по совести, сказать не можем, как бы мы себя повели с прежними друзьями, ибо такие случаи меняют человека чудесным образом. К первой части своей истории, вполне правдоподобной, ты приделал вторую, которую даже неправдоподобной назвать нельзя – все-таки там нет ни женитьбы на нимфе, ни найденной шапки Инкубона, ни еще чего-нибудь, чем портят детей, – и вот это соединение, друг мой, я нахожу грубым и недостойным твоей обычной изысканности. Надеюсь, ты простишь мне эту откровенность: мы должны ценить истину, коль скоро она у нас есть, а деньги еще неизвестно, когда будут.
Гермий улыбнулся и уступил место следующему.
Тут входит Лавриций, с видом взволнованным, и начинает:
– Послушайте, какие у нас новости. Встретился мне у дверей Диофан и сказал, что наставник наш, Филаммон, собирается в путешествие, до самого Пессинунта, а может быть и дальше. Он намерен останавливаться в городах, заслуживающих этого, и произносить речи перед публикой, а с собою взять нескольких учеников, затем что нет опыта лучшего для оратора, чем повидать многие города с их обычаями, прочих же оставить на попечение Диофана, пока не вернется. Этот замысел, говорит, давно уж был у него, но до поры держался в тайне, чтобы не тревожить школу попусту, однако теперь почтенный наш наставник утвердился в своем желании и не намерен медлить.
Когда Лавриций умолк, Ктесипп переглянулся с прочими судьями, и вид у них был такой, что Лавриций добавил:
– Я не шучу и не состязаюсь, а рассказываю вам чистую правду, как я ее услышал, и лучше бы вам поверить.
– Прости, друг мой, – отвечал Ктесипп, – но ты мне напоминаешь свинопаса, который прибежал в свою деревню запыхавшись и с криками, что встретил в лесу огромного дракона, сокрушающего хвостом столетние дубы: тот-де подхватил у него свинью и одним глотком ее сожрал, а потом впился во вторую, и всем надобно не мешкая хвататься за дубье и идти вызволять оставшихся свиней. Видя, однако, что сельчане не слишком ему верят, он прибавил: «Честью клянусь, что все то, что я вам поведал, – беспримесная правда, голая, как ее мать родила», а те отвечали ему, что его чести на такого дракона не хватит, и разошлись каждый по своим делам. А сделай он этого дракона хоть вдвое меньше, так чтобы тот не мог и подсвинка проглотить целиком, и укрась его одной-двумя подробностями – вроде того, например, что на левой лапе у него старый след от укуса, а чешуя цвета точно такого, как старые медяки с гением римского народа, – тогда, глядишь, ему бы и удалось всучить своего дракона землякам, хоть они люди и недоверчивые. Ты, Филет, что скажешь?
– Дело совершенно невозможное, – отозвался тот. – Чтобы Филаммон, годами города не покидавший, отправился в другую провинцию? Чтобы он, привычный к покою и размеренному обиходу, обрек себя строптивости наемных мулов, алчности блох и трактирщиков, прихотям публики?
– Чтобы человек, – прибавил Сосфен, – более всего ценящий уединенные занятия и никогда не скрывавший неприязни к риторам, что снуют по театрам с вытверженными речами, как сорока в прихожей, разделил их промысел и сам себя поразил презрением?
– Чтобы муж, замкнувший уста от скорби по другу, разрешил молчание без благовидного повода, для одной площадной славы? – присовокупил Ктесипп.
– Да что такое с тобой, Лавриций? разве школа не учила тебя правдоподобию? – воскликнули они хором.
Тут вошел Диофан и объявил, что наставник наш уезжает.
XIII
Быстро разнеслась эта весть и всех переполошила. Каждый гадал, отчего вздумалось Филаммону путешествовать, и не мог отыскать важной причины, чтобы стронуться ему с места. Иные собирались в дорогу, обрадованные, что на них пал выбор: всего девять учеников брал с собой Филаммон. Среди них оказался и я, и доныне не знаю почему: были и лучше меня. Тщетно ломал я голову; может, говорил я себе, Диофан хвалил твои успехи, а может, прослышал наш наставник, как славно защищал ты чуму; коротко сказать, мне было и отрадно, и удивительно, и счастье мое не умалялось от незнания, откуда ему было взяться. Собирался и Флоренций, опечаленный тем, что мышь, над которой он пел свои речи, прогрызла прутья и сбежала из клетки. Гермий, тоже избранный в путь, сказал мне: «Есть в Египте один остров; говорят, недозревшее вино туда свозят, а через месяц его не отличишь от десятилетнего: такое чудесное свойство у этой местности. Путешествия для нас то же, что этот остров для вина, так что благослови, друг мой, небо, одарившее тебя, и не забывай ничего, что в дороге понадобится». Евфим сказал, что едет со мною, я же этому противился, стыдясь путешествовать с дядькою.