Алкиной
Шрифт:
Шел ко мне корабль из Индии, со всем тем, что обычно оттуда возят: кост, лист пятикружковый, лист варварский, слоновая кость, имбирь и малабатр; большую выгоду он бы мне принес, будь случай на моей стороне; но скрылось среди дня солнце, заполнил небо грохот, вихри грянули в паруса; великая буря поднялась. Одни прятались под навесами, другие, отчаявшись спасти корабль, дрались вокруг лодки, иные богов молили, а иные искали, чем себе пособить. Наконец решили они выбрасывать товар, чтобы облегчить судно, и принялись резать на нем веревки; тюки малабатра заскакали по палубе, а люди гонялись за ним с проклятьями, сшибая друг друга, потому что не все знают, как обращаться с малабатром даже и в спокойную погоду. Насилу они сладили с этим и первым делом выбросили в море гепардов, индийских кастратов и весь груз ксилокассии.
– А это
– Или саргогаллы, – сказал он задумчиво, – в общем, это было что-то из товаров, облагаемых податями; и как только они его выбросили, море перестало реветь и улеглось, словно получив ему причитавшееся. Кормчий вернулся к покинутому рулю, моряки опомнились, и корабль двинулся дальше. Гепарды и кастраты сразу потонули, а прочий товар прибило волнами к берегу, где наткнулось на него одно безвестное племя. Они разорвали тюки и все растащили, хотя, как ты знаешь, выброшенная вещь по-прежнему принадлежит собственнику, ибо не считается тем, от чего отказались; но в тех краях выше всех доблестей ставится удачливая дерзость, а подчиняться законам считается позором и малодушием. Итак, они с ликованием растащили саргогаллу, гордясь и хвалясь перед соседями и домашними, но эта добыча не пошла им впрок, ибо, несмотря на то, что они не знали, что это такое и что с ней делать, – ведь этим людям, пребывающим в бедности и невежестве, чужда жизнь, в которой саргогалла может найти себе применение, – у них в чести оказался тот, кто уволок больше, и презираемы опоздавшие, кому ее вовсе не досталось. Так по пустому поводу разлилась между ними зависть и недоверие, и ослабли связи родства, и угасла честность, и, сперва добывая этот ксилокиннамон кто как мог…
– Саргогаллу, – сказал я.
– Да, – сказал он, – именно саргогаллу; хорошо, что ты меня поправил; так вот, добывая ее кто как мог, женщины лаской, мужчины воровством, они мало-помалу дошли до того, что подняли оружие друг на друга, и так велико было их стремление владеть вещью, в которой не было им ни пользы, ни отрады, что они перебили друг друга дочиста, не оставив никого, кто возвестил бы миру об их безрассудстве; а саргогалла лежала там, подле их издыхающих тел, и ни грана ее не было потрачено подобающим образом.
– Я вижу здесь мораль, – сказал я.
– О, их тут несколько, – заверил меня незнакомец. – Ты, я думаю, прилежно читал басни: помнишь ту, где дождь беседовал с горшком?
– Это ту, где дождь спрашивал у горшка, выставленного на просушку, кто он таков?
– Ту самую; горшок отвечал ему: я-де амфора, на быстром круге искусный ремесленник вывел мои бока и шею. Дождь на это: погоди, недолго тебе хвалиться и именем твоим, и создателем, и гладкими боками; это промолвив, он припустил сильнее, и скоро горшок, потерявший и вид свой, и прозванье, смешался с прочею грязью и побежал к реке. Несчастен тот, кто гордым именем тешится, между тем как над его головою смыкаются тучи. А вон тот корабль видишь?
– Круглый, с пестрыми парусами, что в гавань входит? Вижу; неужели и он твой?
– Угадал; из Эг он идет, с драгоценным грузом; давно его жду и рад его видеть.
– Постой, из каких это Эг? – говорю я, – не тех ли Эг, что в Памфилии?
– Да, из них самых; ты слыхал об этом городе?
– Еще бы не слыхать, – говорю: – сто лет назад, когда в Эфесе осыпалась храмовая стена и рухнули бани, и много всего было в Азии, и даже в наших краях, говорят, земля расходилась и в городских рвах стояла соленая вода…
– И в Риме, – прибавляет он, – у Сивиллиных книг спрашивали, отчего это зло и чем его остановить: такая осторожность, такое тщание надобно, когда к богам подступаешься.
– Так вот, – говорю, – в ту пору, если не ошибаюсь, и Эги разрушило, так что никто живым не вышел: кого собственный дом не задавил, кого не затопило море, тот от страха умер. Дед мой бывал в тех краях по торговым делам: кругом море, а под волнами медный Тритон, и в глазах у него рыбы живут; иные нанимают рыбацкую лодку, чтобы сверху поглядеть: вон там были сады, там судья сидел, там ткацкий склад; с тех пор у него присловье, когда видишь, а купить не можешь – это, говорит он, словно рынок в Эгах.
– Большого остроумия твой дед, – говорит он, – и то правда, что Эги давно разрушены; однако не думай, что я ради пустой похвальбы тревожу их покой на дне морском. После гибели города развелась там некая порода крабов, словно боги, излив свой гнев,
Тут уж я, на что был доверчив, начал догадываться, на какую ногу он хромает, и чтобы в том удостовериться, спросил:
– Ну а вон тот? Что-то мне подсказывает, что и он тебе принадлежит.
– Вон тот? – говорит он. – Нет, это не мой, а вон тот, левее, – тот уж мой.
– Как так? – говорю. – Ведь это по всем признакам военный корабль.
– Точно, – отвечает, – из тех, что стоят в Кизике; Мантих на нем начальник; а все-таки есть причины сказать, что он мой, и если ты хочешь, я их тебе представлю.
Но я сказал, что ждут меня неотложные дела, и простился, он же напоследок молвил:
– Когда будет время, приходи сюда, и мы с тобой еще побеседуем о благоразумии, ибо это прекрасный предмет и для юношей полезный; я часто здесь бываю, так как эта картина тешит мне взор.
Я ушел, оставив его разглядывать и пересчитывать свое имущество, когда же спускался с холма, натолкнулся еще на одного человека, прятавшегося за кустами и по всем признакам наблюдавшего за тем первым; этот тоже обратился ко мне ласково, прося поведать, о чем тот со мною говорил. Я ничего от него не утаил, но пересказал все в точности, прося только открыть мне, кто этот человек и что с ним случилось, ибо, казалось мне, он сделался таким не по своей воле. Человек в кустах сказал:
– Этот человек, как ты, видимо, заметил, не в себе, ибо сокрушительные выпали ему невзгоды, а я – его врач и слежу, как бы он не причинил себе вреда: что он не повредит никому другому, тому порукой его воспитанность и мягкий нрав, которые и в безумии его не оставляют. Он жил в Никее, был благополучен, выступал в судах, однако ему казалось, что оставаться в безвестности, довольствуясь тесным кругом людей и занятий и не ища себе большей славы, – косность, недостойная человека. Он перебрался с семьей в Никомедию, где дела его пошли хуже, ибо тут он никому не был известен; тогда он задумал выступить с речью о провидении, которая должна была вознести его имя. Ради нее он пренебрегал всеми делами, не слушая советов и укоризн, долго над нею трудился и поспел ее отделкой прямо к землетрясению. Горестно это вообразить, как он, отложив стиль, выходит с покойной душою в сад, а там уже ни сада, ни людей, среди которых он чаял славы, но расходится земля, кричат гибнущие, изваяния падают. На несчастье свое, он уцелел. Поначалу он думал, что речь его не пропала вместе с домом, а украдена в суматохе, и был уверен, что видел человека, выбегавшего с ней под мышкой из развалин; он даже нанял кого-то для поисков, но, уговариваясь с ним о плате, вдруг остановился, ударил себя по лбу и сказал: «Почему я здесь? пойду к моим кораблям», и с тех пор дня не проходило, чтоб он не оказывался в гавани, где все ему кажется его собственностью. Уцелевшее семейство его перебралось в наш город; тут они призвали меня – ибо среди апамейских врачей мне мало равных – дабы я вернул ему разум. Он ходит гулять, я же слежу издалека, так как он сердится, замечая, что его свободу стесняют. Иные считают, что, коль скоро он не помнит, кто он такой, надобно выбрить ему голову и ставить банки на затылок, а также очищать флегму горчицей и кардамоном; я, однако, не спешу с этим, но стараюсь добиться своего мягкими средствами: хожу с ним в театр, когда представляют что-нибудь веселое, побуждаю его сочинять речи, а потом хвалю их, прописываю холодные обливания и запрещаю есть соленое; так я рассчитываю добиться улучшения скорее, чем суровостью и истязаниями.