Алракцитовое сердце. Том I
Шрифт:
Но кое-что отличало Кенека от тех волков: сейчас в его глазах было жадное нетерпение. Он пробрался за частокол, и лишь шаг отделял его от добычи.
– Привет, Кен. Никогда не думал, что встретимся… в таких обстоятельствах, – прохрипел Деян, изобразив на лице улыбку. С большей охотой он бы плюнул бывшему другу в лицо, но нужно было потянуть время: вдруг Эльма все-таки одумалась и сейчас пробирается дворами к спасительной опушке. Пустая надежда, но все же…
И еще кое-что нужно было выяснить наверняка.
– Вот уж не ожидал! – узнав его, Кенек чуть ослабил напор. Но удивление на его лице уже в следующий миг сменилось едва сдерживаемой яростью. – Ты что здесь делаешь?
–
Глаза Кенека налились кровью и, казалось, могли выскочить из орбит.
– Я спросил. Что. Ты. Здесь. Делаешь?
– Это я желаю знать, что ты среди ночи делаешь в моем доме, Кенек Пабал. – Голос Эльмы звучал так нарочито спокойно, что не приходилось сомневаться: внутри себя она дрожит от страха. – И что за сброд ты привел с собой?
– Нехорошо. Надо бы повежливей с гостями, красавица, – хмыкнул мужик с перевязанной головой.
Деян был с ним почти согласен.
«Глупо, Серая. Или ты надеешься, что, если разозлить их, они покончат с тобой прежде, чем надругаются? Тоже глупо. Нужно было спасаться, пока был шанс».
Но, хотя бегать Эльма могла быстрее зайца, убегать она не умела вовсе.
– Они… Это мои товарищи, Эл, – Кенек выпрямился, отодвинув от груди Деяна ружье, и покосился на своих спутников. Голос его теперь звучал едва ли не смущенно. – Мы служили вместе… раньше.
Деян попытался подняться, но кто-то из «товарищей» метко пнул его под ребра, и он вновь повалился на пол, вскрикнув от резкой от боли. Эльма встревоженно взглянула в его сторону; Деян жестом поспешил показать ей, что цел и невредим.
– Новые товарищи, да, Кен? – нахмурившись, спросила Эльма. – Что же случилось с прежними?
– Их больше нет, – просто ответил тот.
– III –
– Что? – глупо переспросила Эльма.
– Навоевались, отвоевались, достались червякам и воронам! Барм, Халек, Изан, Мажел, Нарех, Вахек – никого из них нет больше! – В басе Кенека прорезались по-бабьи визгливые нотки. – Кому свезло – тех нашпиговали свинцом, насадили на штыки, поджарили колдовством. Им еще повезло, да! Тем, кто не подыхал от заразы в ранах, не выл по три дня в госпитале, не изошел кровавым поносам, как Хал. Они все теперь кормят червей. Все!
– Мой брат? – глухо спросила Эльма. Если ее прежняя напускная твердость и могла кого-то обмануть, то сейчас страх и растерянность, гнев, отчаяние – все проступило в ее голосе.
– Когда мы уходили, Петер был жив, – помедлив, с видимой неохотой ответил Кенек. – Мы звали его уйти с нами, но…
– Да-да. Наш дорогой сержант! – перебив Кенека, рыжебородый мужчина в рваной куртке на голое тело вышел на середину комнаты. – Ну, сейчас-то сержант, как пить дать, уже в земле гниет. Бравый, сметливый, честный служака Петер. – Голос рыжебородого так и сочился ядом. – Который любит пошептаться с капитаном.
– Он нас выдал. Из-за него пришлось прорываться силой. – Мужчина с перевязанной головой прошел следом. Говорил он тихо и вкрадчиво, но звучало это куда страшнее, чем крики Кенека. – Мы с Барулом потеряли четверых друзей. Потому заслуживаем хорошей награды, как думаешь, красавица?
– Твой брат – дурак с навозом в голове! – заорал Кенек. – Отступаем с весны, не сегодня-завтра все в землю ляжем, а ему дальше воевать охота… Война! – он разразился потоком ругательств. – Можешь себе представить, как мы воевали, ты, женщина? Не можешь! Два дня без продыху месишь грязь, тайком
Он перевел дыхание и продолжил:
– В лагере глаз сомкнуть невозможно: в госпитальной палатке раненые воют. Воды нет, перевязок нет. Чем в такую палатку попасть – хуже только в плен… Еды нет, порядка нет, справедливости нет! Тебя отправляют в деревню за фуражом и секут за то, что вернулся ни с чем. А в той деревне четыре взвода до тебя побывало! Вместо амбаров – головешки; деревенские, кто еще не помер, ловят крыс и кожи вываривают. И в следующей так же. И в следующей. Скоро и тут, в Орыжи, будет так. Идем с нами, Эльма! Доверься мне, прошу… У нас получится. Война проиграна, хватит, навоевались! – Кенек снова сорвался на крик. – Да чтоб король и его прихвостни, чтоб вся эта благородная шваль, все выродки в чистых мундирах передохли! Чтоб их заставили жевать упряжь, а после разорвали лошадьми! Чтоб их сварили заживо! Да, мы сбежали, Эл. И мы дураки, немногим лучше Петера, сожри его волки, мы большие дураки, что не сбежали раньше! Бергичевцы наступают, первые отряды объявятся здесь еще до зимы; вы обречены… Но я пришел за тобой. Идем с нами! Мы с парнями при оружии – сумеем отбить лодку. Перережем глотки, выпустим кишки каждому, кто станет на пути! Уйдем за реку, дальше, как можно дальше, затеряемся среди других беглецов; знаешь, сколько их? Да откуда тебе знать, женщина! Но ты поймешь, едва увидишь… Как только парни отдохнут и наберут еды, уходим!
Кенек то орал, исходя слюной, словно бешеный, то скулил, как побитый щенок; заикался, упрашивал слащавым голосом – и снова срывался на крик, размахивал руками, как припадочный. Он и был, возможно, безумен: пережитое повредило его разум, перемололо, как мельница, отравило страхом и злобой. От прежнего Кенека Пабала в нем осталось меньше, чем в меховой куртке – от зверя… Одна кожа да шкура, оболочка. Он был жалок и был бы достоин жалости – если б не ружье и «товарищи» за спиной, такие же бешеные, как он сам.
– Вас поймают и повесят. Как вы того и заслуживаете, Кен, – тихо сказала Эльма. Сейчас в ее голосе слышалась какая-то мертвенная, спокойная грусть. – Так это правда, что из-за меня ты привел в Орыжь своих… товарищей?
«Обязательно когда-нибудь повесят. Но не скоро. Если все так, как он говорит, – подобных им сотни, тысячи, и каждый второй сбежал, прихватив оружие. Всех сразу не переловишь и не перевешаешь». – Деян незаметно – он очень надеялся, что незаметно! – отполз от двери и сел, прислонившись спиной к приставленному к стене табурету. В шести-семи шагах, в углу, стояли костыли.
Дышать было больно, простреливало в колене, но Деян загнал боль, дурноту, и жгучую пустоту в сердце на самый край разума. Нельзя было думать об ушибленных ребрах, о том, что Нарех никогда больше не будет, запрягая лошадь, насвистывать «Где ж ты прячешься, златоокая», а Мажел никогда больше не попытается забороть одной рукой соседского пса. Нельзя! Что случилось, то случилось.
Эльма стояла перед Кенеком, глядя тому в глаза и развернув плечи с княжеским достоинством; линялая шаль поверх старой рубахи смотрелась на ней не хуже парадной мантии.